Бегство из «внутренней Монголии»

Как ни странно, мой путь к вере проходил через тотальное недоверее и скептицизм, доходивший порой до полного нигилизма. С раннего детства я склонен был доверять только собственному, пережитому бесспорному опыту, а также имел странную привычку честно додумывать любую мысль до конца, рискуя нарваться на неприятные выводы. Естественно, в Церковь я вошел через самый черный ход, через последовательный и бескомпромиссный атеизм, который стал исповедовать примерно с начальных классов школы. Главным доказательством Божия небытия стал сам факт существования огромного количества безбожников и богохульников, которых Бог почему-то не уничтожил или, по крайней мере, не заставил поклоняться Себе. Я проводил многочисленные эксперименты: бросал в Его адрес самые чудовищные проклятия, и тем не менее молнии и болезни не поражали меня.

 

— Значит — делал я вывод — никакого Бога вовсе не существует.

 

Когда люди выдумывают богов, они невольно делают их похожими на самих себя. Так и я, будучи властолюбивым, гордым и мстительным, не мог и помыслить терпеливого и милосердного Бога, который ищет от людей не подчинения, а любви и никогда не подавляет их свободу.

 

Одно время меня весьма интересовала биология. Как атеист, естественно, я должен был рассматривать людей как животных, представителей отряда приматов. Рассуждая дальше, я вдруг обнаружил, что человек является едва ли не единственным биологическим видом, который не имеет никакой необходимой экологической ниши в экосистеме нашей планеты. В мудрой пищевой цепи биоценоза, составленной из множества необходимых друг другу взаимопоедающих существ, он оказался лишним элементом. Более того, своим существованием человек представлял угрозу существованию жизни на Земле.

 

Из всех этих рассуждений я мог сделать два совершенно противоположных вывода: либо человек — это роковая ошибка природы, либо — в нем есть то, что больше и выше материального мира. Оно в конечном счете и оправдывает его, с биологической точки зрения, бестолковое существование. Как атеист, я принял первую точку зрения.

 

Однажды подобными мыслями поделился с отцом, после чего он произнес ужаснувшую меня фразу:

 

— Надо же, тебе только тринадцать лет, а ты уже ненавидишь людей.

 

Я стал было возражать, говоря, что только констатирую бесспорный факт, но после этого разговора мне пришлось согласиться, что с мыслями, порожденными материалистическим мировоззрением, доведенным до его логического предела, действительно, нужно ненавидеть людей. Однако при всей своей гордыне и эгоцентризме я почему-то не испытывал ненависти к роду человеческому.

 

С этого момента я пытался понять, за что же можно любить людей и что заставляет меня жить и дает смысл моему существованию.

 

В это же время чрезвычайно сильное впечатление на меня произвели два случая. На уроке биологии учительница, иллюстрируя систему биоценоза, процитировала стихи Заболоцкого:

 

 

Невозмутимость, с какой она декламировала это стихотворение, почти обидела меня, а само оно ранило до глубины души какой-то кошмарностью и безысходностью.

 

Другой раз я услышал об эпизоде, случившемся с известным путешественником Туром Хейердалом, который однажды, общаясь с племенем людоедов, высказал свое удивление их жестокостью. На это мудрые каннибалы задали ему встречный вопрос: а вы что, на войне не убиваете своих врагов? — а что делаете с трупами? — зарываете в землю? — какие же вы жестокие: мы убиваем хотя бы для того, чтобы съесть, а вы — чтобы закопать в землю. Против логики этих дикарей возразить было нечего.

 

Мое тогдашнее атеистическое мировоззрение в своем законченном виде, таким образом, должно было представить наш мир как некую столовую, где клиенты упорядоченно, согласно меню, поедают друг друга, и только человек является нежеланным посетителем: жрет что попало и сколько влезет, ломает мебель и бьет посуду. Однако я чувствовал, что все это неправда, хотя и довольно выгодно было бы представить подобную точку зрения правдой, поскольку тогда зло было бы полностью оправдано и всевозможные нравственные ограничения можно было бы выкинуть куда подальше и спокойно наслаждаться жизнью, не считаясь ни с чем и ни с кем. Но я видел, что люди, в том числе и я сам, совсем не такие, как выходило из моих последовательно материалистических рассуждений: в каждом из них в той или иной мере присутствовали какие-то странные и необъяснимые представления о правде, которой почему-то нужно следовать даже вопреки собственной выгоде. И те, кто сознательно шел против этих принципов, только подтверждали их реальность (впрочем, в детстве сознательные служители зла мне, кажется, не встречались). Кроме того, человеческий разум, способность к творчеству, да и само стремление понять смысл собственного существования не могли быть сведены к пусть даже самым сложным условным рефлексами и биохимическими реакциями, происходящим в коре головного мозга. Наконец, острое переживание свободы, в реальности которой я уже тогда не мог сомневаться, не позволяло мне признать человека куклой, пляшущей на нитках причинно-следственных связей. Поняв несостоятельность материалистического мировоззрения, какое-то время я не без интереса читал всевозможные попадавшиеся под руку брошюрки, от полу- и псевдонаучных до откровенно оккультных. Довольно быстро я стал понимать, что все картины мироздания, изложенные в них, высосаны из пальца или, что еще хуже, из больного воображения их авторов. А с детства я как-то болезненно остро ощущал любую ложь и фальшь.

 

Без лукавства с самим собой не мог я принять и различного рода восточные учения об иллюзорности мира: было бы полным идиотизмом толстому, слабому и прыщавому подростку, который не мог не то чтобы изменить мироздание, но просто подтянуться на турнике, воображать, что вселенная существует только в его сознании и во всем подчиняется оному. Итак, разочаровавшись в материализме и язычестве, я незаметно подошел к вере в Бога, пока еще весьма неопределенной.

 

Почему я сразу же оказался в Православной Церкви? В вероучительных отличиях тех или иных конфессий, как и в самом христианстве, я совершенно не разбирался. Отчасти мой выбор объясняется простым эстетическим неприятием той религиозной халтуры, которая сквозила из многочисленных сект и модернистских протестантских сообществ, с комиксами вместо икон, попсовыми песенками вместо литургии и холеными проповедниками в пиджачках и галстуках вместо святых. Католицизм и традиционное протестантство внушали мне большее доверие, однако и в них было что-то чужое, если не враждебное, а кроме того, музейное и абстрактно-теоретическое. Мое поколение выросло в ожидании весны, которая, казалось бы, неминуемо должна была наступить после крушения коммунистического режима. «Мы ждем перемен!» была наша главная песня. В этих условиях Православная Церковь, возникшая буквально ниоткуда и каким-то необъяснимым чудом на развалинах бывших складов и пустырей за какие-то даже не годы, а месяцы восстановившая сотни храмов, больше других соответствовала свежему весеннему духу нашего времени. Наконец, я просто любил свою родину и, естественно, истину решил искать сначала в вере моих предков.

 

У меня в поселке открылась воскресная школа, куда я решил сходить. К счастью, занятия в ней вел человек с хорошим богословским образованием, который, может быть, даже излишне сильно нас грузил.

 

Таким образом, на чисто интеллектуальном уровне я получил ответы на многие вопросы и осознал, что было бы непозволительной подлостью и трусостью не пойти навстречу Тому Богу, Который, как говорят православные, Сам настолько не погнушался нами, что сделался человеком и умер за людей самой позорной и мучительной смертью. Наконец, я пришел в храм, в котором недавно располагался макаронный завод.

 

В помещении, где проходило богослужение, стояли леса и валялись кучи мусора, с потолка сыпалась штукатурка и лила вода, икон почти не было, а свечки стояли преимущественно в ящиках с песком за неимением подсвечником. Хор, признаться, пел более чем отвратительно, батюшка слегка гнусавил и заикался, и слов я почти не понимал. Короче говоря, ничего, что могло бы привлечь меня по эстетическим или каким-либо иным соображениям, в храме не было, однако я был просто ошарашен: истина стояла передо мной столь очевидно и несомненно, что от нее мне теперь некуда деться. Эти чувства я не мог выдумать: совершенно не ждал их, да и не знал, что такое бывает, и, тем более, не мог вызвать их искусственно.

 

Через несколько месяцев я впервые был на пасхальной службе, уже в другом храме, Благовещения, рядом с метро «Динамо».

 

Там во время чтения пасхального Евангелия я вдруг увидел свет, который отразился в лицах сотен людей, находившихся в храме.

 

Все мои интеллектуальные блуждания были не более чем разрушением перегородки, которую я по своей гордыне создал между собой и Богом. Кроме того, изменение моих взглядов было достаточно протяженным во времени и поэтому заметным только на расстоянии.

 

Единственное, к чему бы я хотел призвать моим сумбурным и бестолковым рассказом — это к последовательности и предельной честности с самим собой, которые неизбежно приведут к истине, перед лицом которой нужно лишь не побояться не закрыть глаза, не заткнуть уши и не затуманить разум.