Расцерковление: беда Церкви или проблема уходящих?

Протоиерей Максим Козлов, профессор Московской духовной академии, настоятель домового храма святой мученицы Татианы при МГУ им. М.В. Ломоносова.

Мы сегодня будем говорить о таком явлении, как расцерковление. Последнее время на разных православных ресурсах, «Богослов.ру» и других, появляются публикации на эту тему. У разных людей, священников и мирян, есть ощущение, что феномен этот присутствует не только на индивидуальном уровне, но  в жизни нашей Церкви.

И отправной точкой для разговора можно сделать очень яркий, искренний, художественно выразительный рассказ Сергея Шаргунова, опубликованный в Литературной газете и републикованный на нашем сайте «Как я был алтарником». Просто потому что, на мой взгляд, он отражает некое поколенческое видение, ощущение ситуации. Это не личный только опыт. То есть, он личный, несомненно, но как настоящий художественный опыт, он больше, чем личный.

Первый вопрос будет такой: существует ли, действительно, проблема расцерковления или это надуманное явление: вот не о чем писать православным сайтам, они и пишут? Мы знаем, что такое случается у нас на православных ресурсах, что за отсутствием значимых инфоповодов начинают писать о чем-нибудь, чтобы заполнять пространство и оправдывать влагаемые средства. Или в данном случае это не так, это явление, о котором нужно говорить? Если оно существует, то какие у него могут быть формы, какие виды расцерковления? На мой взгляд, здесь, по крайней мере, можно обозначить несколько позиций. Первая — это реальное расцерковление людей, которые жили церковной жизнью, имели этот опыт прикосновения, жизнь в  Таинствах, пребывание в церковной общине, а потом это для них перестало быть важным, больше это в их жизни не обретается как необходимость. Вторая — опыт людей, которые вроде бы воцерковлялись, но, на самом деле, не воцерковились. Мне представляется, что это разные вещи.

Еще одно разделение, которое, на мой взгляд, нужно сделать, это расцерковление взрослых людей, ментально состоявшихся жизненно, интеллектуально, духовно. И вопрос с теми нашими детьми-подростками, собственно, рассказ Сергея об этом, которые в 15-20 лет выросли, неважно, в старых или новых церковных семьях, но в церковной среде в новой ситуации, в которой мы оказались, и которые в этой среде не захотели остаться. Я думаю, будет справедливо, если Сергей, как автор публикации, от которой мы отправляемся, первый выскажется на эту тему.

Сергей Шаргунов и Олеся Николаева

Сергей Шаргунов, писатель:

Тема, действительно, непростая. И здесь будет интересно услышать мнения всех остальных, в первую очередь, потому что то, что я написал в «Литературной газете», это, на самом деле, глава из новой книги, рабочее название — «Книга без фотографий». Там рассказываются отдельные истории жизни через метафору фотокарточек. Такой, что называется, «ранний мемуар». И в данном случае, почти без вымысла, я рассказал о Скорбященском храме, о своем алтарничестве с 4-х лет. Причем это ведь разные среды, потому что, когда мне было 4 года и я оказался в Скорбященском храме, это была еще советская система и несколько иное положение церкви, и вообще это были, может быть, даже иные типажи внутрицерквоной жизни. Потом это все поменялось, и открылся заново храм Николы в Пыжах, и там я уже алтарничал. Я постарался с почтением и благоговением рассказать об этом, но при этом честно, как, в общем-то, и положено человеку пишущему. Мой опыт — конечно, это опыт сына священника, и я думаю, что этот же опыт сродни опыту многих, кто либо выбирает какую-то свою дорогу, либо все-таки наследует той линии, которая была предложена сызмальства.

Я в этом смысле смотрю на других ребят, которые алтарничали вместе со мной, и я вижу, как некоторые из них были очень церковными и даже более церковными, чем я, и они постоянно выполняли все, что от них требовалось в алтаре и были даже для меня определенным примером, я думал, что эти ребята пойдут дальше, но прошло какое-то время, человек, допустим, заканчивает школу, поступает в институт или получает паспорт, неким образом чувствует себя более самостоятельным. И вот уже его мама, которая работает за свечным ящиком, с грустью рассказывает, что Сашка совсем отбился от рук . Есть такой путь. И, больше того, я хочу сказать, что обновление в приходах, оно же неизбежно происходит. Оно происходит и по человеческим причинам, когда человек не отошел от Церкви, но просто, так или иначе, он отошел именно от этого прихода, этого настоятеля. Но в юной среде происходит по преимуществу и то, что старшие, родители, так или иначе, ввели своих детей в храм, а когда дети становятся постарше, они от храма отходят. И это массовое явление, это очень распространенная история. Другое дело — что дальше. Потому что передо мной несколько примеров, когда постепенно снова начинают ходить в храм эти же люди. Но, опять-таки, одному Богу известно, станут ли они по-настоящему церковными и как все сложится.

Это может быть еще момент ностальгии по детству. И при этом, сразу хочу сказать, что я знаю детей священников, которые тоже становятся батюшками. И становятся хорошими батюшками. Может быть, это связано с психологическими свойствами личности и ситуацией в семье. Я как-то с самого детства уже был настроен на поиск самостоятельной линии. Буквально в 4 года я начал писать, раньше, чем научился читать. Брал книги, перерисовывал буквы. И, конечно, заниматься литературой и искать себя — это было для меня главным. Поэтому лично я совершенно не удивляюсь, что получилось так, что я несколько отошел от Церкви, хотя, скажу прямо, по праздникам я в церковь хожу. Вообще известная пословица: невольник— не богомольник.

Не могу сказать, что в моей семье меня прямо-таки принуждали ходить в храм, но определенная линия была, что в церковь ходить нужно. И, соответственно, до какого-то возраста я это выполнял, но при этом, мне кажется, что уже лет после 11-ти, лет в 12 мне это стало, что называется, все менее интересно. И я знаю семьи, где принуждение принимало гораздо более резкие формы. Потому что у меня , в принципе, хождение в церковь происходило добровольно,  просто не хотелось огорчать родителей. Я видел, как им важно и дорого, что я пребываю в Церкви. И хождение в церковь происходило, в первую очередь, ради мира внутри дома. Но передо мной примеры семей, где родители воинственно и сурово настаивали не только на воцерковленности, но и на следовании канону в том виде, в каком он представлялся им самим. Например, один священник сломал гитару своего сына через колено. Или, открыв светскую книжку, обнаружив там где-то непечатное слово, немедленно ее разорвал и т.д. Понятно, что все это, конечно, шокирует ребенка и в дальнейшем отзывается протестом. Это простейшая мысль, но такое тоже есть. Я просто перечислил разные истории и разные симптомы.

Протоиерей Максим Козлов:

Я сейчас хочу отца Владислава спросить. То, что сказал Сергей, мне кажется, это рождает естественный вопрос: не происходит ли у нас просто смена знаков? У нас было образование советское, тоталитарное воспитание, когда, условно говоря, в семьях, если ребенок вырастал верующим, его пытались сломать в сторону господствующей идеологии. Кто-то по идеологическим убеждениям, кто-то по соображениям конформизма: ты ломаешь родителям карьеру, ты ходишь в свою церковь, а меня выгонят из Госплана из-за этого. Не повторяем ли мы в этом смысле советскость, оставаясь, в каком-то смысле, людьми, вышедшими из той эпохи, по отношению к нашим собственным детям, и не является ли это, в каком-то смысле, провоцирующим их расцерковление?

Протоиерей Владислав Свешников и священник Валерий Степанов

Протоиерей Владислав Свешников, доктор богословия, настоятель храма Трех Святителей на Кулишках:

Отчасти я смог бы подтвердить наблюдения Сергея. Оно стало особенно устойчивым, постоянным, когда я начал служить в деревенском храме около города Троицка. Там, когда я пришел, не было ни одного человека, потому что и храм был разрушен. Но когда, даже в этой разрухе, по воскресениям стали совершаться Божественные литургии, каждое воскресенье в храм стало приходить все больше людей. И из них больше половины осталось в Церкви навсегда. Некоторые приходили с детьми (если у них был подходящий возраст), некоторые без детей, потому что возраст у детей был неподходящий или сами начинающие прихожане были еще полудети. Но одну закономерность, отслеженную Сергеем, безусловно, могу подтвердить, и даже в более резкой демонстративной форме. А именно: практически все дети, особенно мужского пола, но пацаны почти все, не в зависимости от того, алтарничали они или нет (многие из них и алтарничали), когда приходило их время заканчивать 10-й класс, — тут-то мы их только и видели. (С девочками происходило дело лучше).

Но мало увидеть это явление, — увидеть его не так сложно, для этого достаточно иметь даже не очень глубокую наблюдательность. Хорошо бы, чтобы оно вскрылось в своей сознательной полноте. Но это довольно трудно.

И поэтому я бы тоже хотел иметь возможность начать несколько издалека. На моей памяти остается несколько временных ситуаций прихода в Церковь людей, которые раньше в ней не были. В середине 60-х гг., конечно, было некоторое количество людей, которые впервые пришли в церковь, но все же их было гораздо меньше, чем в начале 90-х гг. Тогда даже в Кузнецах, когда там был настоятелем протоиерей Всеволод Шпиллер, над морем голов в платках высились всего 4-5 иных голов, потому что они были длиннее и без платков. Это были молодые мужчины.

У всех них было нечто общее, связанное со временем. Это было время начала коммунистического «расцерковления». Точнее говоря — «разидеологизирования». Советская идеология все более и более становилась для многих, очевидно, мертвой. И в ужасе от приоткрывшейся бездны многие люди, в основном, конечно, интеллигенция, стали искать, куда деваться. Кто куда девался, по-разному бывало. Но некоторая часть из них все же нашли свое место в Церкви. Нечего и говорить о том, что все они так навсегда и остались в Церкви, ни один из них не «расцерковился». Во-вторых, что, может быть, даже еще более характерно, это то, что для них сразу, с первых дней их прихода в церковь, самое дорогое в жизни, самый бесценный подарок, самая большая радость и почти все жизненное содержание оказалась именно эта Церковь. Первая и последняя любовь стала определяться Церковью. И тоже так и осталось навсегда. Правда, бывали разные люди, некоторые, например, уходили в Зарубежную Церковь. Но от Церкви не отходил никто и никогда.

Я хотел это подчеркнуть только потому, что когда с началом перестройки гораздо более массово в Церковь (в частности — в наш храм возле Троицка) стали приходить каждый день, каждое воскресение все больше и больше новых людей, я, признаться, сначала думал, что они были такие же, какими бывали и мы. Но оказалось, что это не совсем так. Это не значит, что они Церковь не любили. По-своему любили. Но именно по-своему, несколько потребительски.

Это, очевидно, и психологически, и мировоззренчески связано с тем, что то, первое поколение церковной интеллигенции пришло, будучи подготовленным к жизни не церковным сознанием, но идиотской идеологией. Но при всем идиотизме любой идеологии — потому что всякая идеология представляет собой карикатуру на мировоззрение — в них было и нечто общее, а именно: и то, и другое, — и идеология, и мировоззрение, стремились к структурности сознания и жизни. Когда в церковь стали приходить люди в 90-е годы, освободившись уже практически от скудного, нелепого, бессмысленного гнета этой уже бывшей тогда идеологии, для них важно было выстроить жизнь. И поэтому они искали и мировоззренческие основания. Но это были первые. А вот когда пришла очередь более молодых и детей этих вторых, они уже приходили на почве не просто разрушенного идеологического содержания жизни, они приходили на почве всеобщего аидеологического и амировоззренческого начала (или безначалия).

И потому почти неизбежно стало, что поскольку свято место не бывает пусто, оно и не стало пустым. Вместо него оказались иные подходы к жизни, связанные, прежде всего, со все более увеличивающимся и утончающимся психологическим индивидуализмом, порой переходящим в эгоцентризм. Даже, пожалуй, чаще переходящим, чем непереходящим. И потому у этих новых приходящих людей появлялись скорее иллюзии, что они живут тем же, что и их отцы. Иллюзии же обладают тем свойством, что они очень легко разрушаются. У многих разрушались — особенно, повторяюсь, у мужчин. Не берусь сказать, что так происходило везде, но в основном — что касается девочек, они как-то «переболели» и остались. А мужчины ушли. Многие, правда, вернулись, это наблюдение тоже справедливо. Но многие не вернулись, и это тоже правда.

И тогда все-таки встает вопрос: почему просто пришли, и почему ушли. Тут не важно, дети ли, выросшие в церковной семье или не выросшие в семье церковной. Пришли потому, что, по-видимому, искали чего-то скорее психологически, чем мировоззренчески ценного. Потому что подлинное духовное содержание, оно всегда имеет жизненную конструктивность.

Протоиерей Максим Козлов:

Давайте продолжим некоторую, условно говоря, постановку диагноза ситуации, надо сначала ответить, кто виноват, а потом уже будем говорить, что делать. Я попрошу матушку Олесю отреагировать на высказывания отца Владислава и попутно затронуть еще один вопрос, который пока косвенно звучал.

Олеся Николаева:

Олеся Николаева

Я хотела бы начать с того, что мне бы не хотелось, чтобы мои слова каким-то или прямым, или косвенным образом соотносились, Сергей, с Вашим текстом. По многим причинам. Но, прежде всего, потому что я с огромной симпатией отношусь и к Сергею, и к отцу его, к отцу Александру, который, по-моему, человек, просто гениальной одаренности, замечательный проповедник. Поэтому мне вообще не хочется, чтобы Вы как-то это проецировали на свою ситуацию. Я просто буду говорить о том, что я сама знаю эмпирически. И, конечно, у меня специфический угол зрения, потому что хотя я живу в церковной среде, но все же одной ногой стою в среде литературной и богемной, у которой сложные отношения с Церковью. Мне бы хотелось начать с того, что первым отступником был как-никак Денница, потом, мы знаем, этот ряд продолжался: Иуда, блудный сын… И, в общем, на самом деле, не всегда тот, кого покидают, от кого уходят, в чем-то прегрешил перед тем, кто уходит. Не всегда вина и ответственность лежат на том, кого покидают. Исходя из этого утверждения, я бы и начала разговор.

И в то же время я знаю три случая, когда сами священники изгоняли прихожан из храмов. Первый случай был, когда впервые на исповедь пришла кающаяся во многих грехах девушка. И священник ей сказал: «Пошла вон со своими грехами и не смей сюда больше приходить, такая грешная». Вторая была история, когда сын одного священника, очень известного, тоже священник, выгнал из храма моего сына, когда он пришел туда причащать своего маленького ребенка. Он сказал: «Ты меня так раздражаешь со своим ребенком! Чтобы я тебя больше не видел в своем храме». И еще один случай, когда сын известного поэта, подросток, самостоятельно из неверующей семьи пришел в храм, даже начал там алтарничать. И к нему стал приставать священник. Это были три таких вопиющих случая. Но все обошлось, в результате, благополучно: девушка была утешена другим священником, мой сын не таков, чтобы из-за подобного искушения уходить из Церкви, к тому же этот раздражительный батюшка в весьма скором времени попал под запрет, а подростку все объяснили происками лукавого, который «яко лев ходит, иский кого поглотити».

Но, как я понимаю, речь у нас идет о таких явлениях, когда человек ходил в храм, участвовал в таинствах, был вполне, вроде бы, церковным, даже, может быть, подумывал о священнической стезе, и вдруг из Церкви ушел…

Именно такая история была с моим другом, одаренным поэтом, у которого было даже благословение стать священником, и вдруг он резко меняет свою жизнь, уходит в раскол, пишет антицерковные статейки… Я знаю и другие истории, которые происходили с очень ревностными церковными людьми, которые внезапно прекращали ходить в Церковь. Исследуя подоплеку, я находила одну — общую — причину, очень простую: неисповеданные грехи. Это случалось, когда с человеком происходило падение, когда человек впадал в какой-то постыдный грех, и он не смел из гордости, из чувства стыда, быть может, вытесненного, подойти к исповеди и начинал лукавить, оправдываться и, в результате, это нечистое и неприятное свое внутреннее ощущение проецировать на Церковь. Это хрестоматийный случай, об этом написано у Святых Отцов, это объяснение поражает своей простотой, но оно абсолютно точно. И потому всякий раз, когда воцерковленный человек вдруг покидает Церковь и начинает предъявлять ей своей претензии, ищите именно эту причину, и вы ее найдете. Как правило, это падение, это грех блуда.

Теперь, что касается подростков, которые уходят из Церкви. Мне кажется, что тут психологически происходит такая вещь: пока человек возрастает, пока он живет природной, родовой жизнью, он слит с родителями, с семьей. Обычно, это заканчивается в 12-13 лет, в переходном возрасте, когда в нем просыпается самосознание и начинает формироваться личность. Личность же в человеке — именно то, что не есть природа. Поэтому в этот период происходит болезненный надрыв или даже разрыв с тем, что отождествляется с этой природой, с этой бессознательностью, то есть как раз с родителями, подчас со всем тем, что было воспринято именно от них. Начинается самостоятельное постижения и мира, и своего «я». Это неизбежно должно произойти, хотя есть такие люди, которые так и остаются до старости «недовольными подростками» или, напротив, родовыми существами, с совершенно не выраженным личностным началом.

Но вот это дистанцирование от того, что было воспринято бездумно, автоматически и бессознательно, происходит разными способами. Прежде всего, подросток начинает подвергать сомнению то, что он бессознательно принимал в детстве. И это может касаться всего чего угодно: родительского окружения, родительского вкуса. И если родители были церковными людьми и водили его в храм, это может касаться и Церкви. А если они были очень идеологически заострены, это может касаться их идеологии. Словом, это очень сложный, очень болезненный период в жизни ребенка. Но я хочу сказать, что в моей семье это тоже происходило, когда я была подростком, и у меня это тоже было так или иначе связано с тем, что я должна была как-то лавировать и пусть не противопоставлять себя родителям, но как-то уйти от влияния именно определенной среды.

А у моего сына, который в 2 года был крещен и вырос фактически в Церкви, потому что люди, которые нас окружали, были монахи, причем монахи из скитов, это происходило иначе: он уходил от нас, от этого родительского вмешательства, наоборот, по дорогам чрезвычайного, обостренного аскетизма, спал на голой доске, постился до полусмерти. А его мир ловил, бабушка ему говорила, 12-летнему мальчику Великим постом: «Никочка, да покушай бульончику, он же постный». Он отвечал: «Бабушка, там же мясо». А бабушка: «Что ты, Никочка, мясо-то постное!» Бабушка пыталась ему всунуть Великим постом что-то скоромное, и это для него было вообще что-то ужасное. Не потому, что его родители заставляли, а потому что он именно от нас скрывался в этой суровости, в спанье на голой доске, в ночной литургии. Лето он проводил среди монастырских работников. Это была такая крутизна и это был такой романтизм монастырской жизни, которая в его сознании противостояла нашей суете и мирскому занудству… Подростки, на самом деле, максималисты, и они даже в своем материализме, который у них тоже есть, порой очень идеалистичны. Мне кажется, что именно монастырскую, скитскую, аскетичную жизнь можно предложить как альтернативу такой семейной, размеренной, спокойной, сделавшейся уже будничной приходской жизни.

И еще. Отец Владислав говорил про индивидуализм, но мне кажется, что, конечно, индивидуализм — это то, что должно растворяться в церковной соборности, безусловно. Но мне кажется, что у нас слишком акцентировано внимание собственно на послушании как автоматическом подчинении и ослаблено понимание его мистической глубины, того, что через послушание действует Промысел Божий. И того, что другая сторона послушания есть дерзновение, такое благое дерзновение, волевая ответственность. Это именно то, что делает жизнь человека очень серьезной: его свободная воля, его волеизъявление. От его волеизъявления зависит очень многое в его жизни. Это тот случай, когда один становится в поле воином. Проблема человеческой воли, ее свободного выбора чрезвычайно важна в христианстве, но несколько ослаблена в современной общецерковной проповеди. И порой прихожане — вы сами знаете это как духовники, гораздо лучше, чем я, — очень часто хотят все свои проблемы повесить на священника и на него переложить ответственность за принятие решения.

Но я, имея дело со своими студентами, вижу, как загораются глаза молодых людей, когда им говоришь о том, насколько важно их собственное волеизъявление, сколь многое в их жизни зависит именно от него. Я это говорю им про их творческий путь, который есть и творчество самой жизни. И мне кажется, что именно для такого молодого человека, подростка, акценты церковной проповеди должны быть поставлены именно на этом. Что ж, когда каемся, произносим слова молитвы: «прости нас, Господи, непокорных, бездерзновенных». Именно «бездерзновенных». Это особое христианское дерзновение, это дерзновение веры, это «верую, потому что абсурдно».

А у нас у нас ситуация сейчас, сходная с той, когда христианство стало официальной религией в Византии. И когда реакцией на это был уход части верующих в пустыни, ради того, чтобы сохранить вот эту высоту. И если люди пожилые подчас ищут в Церкви успокоения, то людям юным необходима именно ощущение этой высоты, этой неотмирности. И — Красоты.

Протоиерей Максим Козлов:

Матушка, из того, что Вы сказали, я не лишаю значимости иные тезисы, у меня особенно отозвались две вещи, которые мне кажется важным акцентировать. Первое, это, действительно, иной раз не нужно объяснять сложно то, что просто. И о том, что сам по себе грех уводит человека из Церкви, надо вслух говорить. Если человек имеет тяжкие неисповеданные грехи или внутреннее стремление, глубокое и не преодоленное, к этим грехам, это уводит его из Церкви. Даже если он в каком-то смысле формально остается в ее ограде. Это нужно называть своими именами.

И второе: есть определенная пресность нашей сегодняшней приходской жизни. Пресность, которая молодому человеку не дает почвы для укоренения. Тускловато, серовато живем на приходах. Хочется большего экстрима, говоря светским языком, большей меры напряженности, большей меры того, чтобы реально наши вероучительные убеждения определяли нашу жизнь не на словах, когда от нас мало что требуется. Мы как-то вписались в социум и в нем существуем, верующие существуем, рядом неверующие, всех по телевизору в равной мере показывают, все смотрят примерно один и тот же Интернет, все в Фейсбуке. И что тут? А хочется-то не такого христианства, а какого-то, в котором соль чувствуется. И сейчас ее пойди, найди на приходе, где поют, социально служат, миссионерствуют, издают книжки, вяло исповедуются и, собственно, чего дальше? Это, несомненно, одна из проблем.

Но я бы хотел еще одной стороны коснуться. У нас сейчас существует некая проблема прихожан среднего церковного возраста. У нас все ориентировано в основном на неофитов, которые только-только пришли и для них все вновь, радостно, интересно, они знакомятся с богослужением, узнают про посты, праздники, про церковное пение, они активно воцерковляются. Либо на людей уже изрядного церковного опыта, которые, на самом деле, от внешнего мало зависят, которые уже стоят крепко на том, на чем стоят, и уж какой ни будет поп, какой ориентации, какие экстравагантные приключения ни случатся, этого человека уже ничто не собьет. А на самом деле, часто уходят — это как в супружеской жизни — люди среднего церковного возраста. Либо новоначальные не задерживаются, либо те, у кого уже есть опыт 10-15 лет. И вот у них начинается: все одно и то же, одно и то же. И он уже чувствует, что никак не преуспевает, и уже все благодатное кончилось, и как-то ему кажется, что он высоко уже не полетит, и зачем это все дальше нужно? Отец Павел, Вы писали и выступали недавно в отношении этой проблемы, когда она касается священнослужителей, но, возможно, она касается и мирян, и наших прихожан. Нет ли этой ситуации выгорания прихожан именно потому что, собственно, топливо выгорело, а нового нет?

Протоиерей Павел Великанов:

Протоиерей Павел Великанов

Действительно, тема и кризиса пастырского служения, кризиса веры и проблема выгорания, профессионального синдрома усталости — это все имеет прямое отношение и к церковным реалиям. Но мне хотелось бы обострить другую проблему. Мне кажется, не надо драматизировать, отчасти даже демонизировать процесс расцерковления. Потому что надо понимать ту реальность, в которой это происходит. Хотим мы или не хотим, но мы все, поголовно, являемся заложниками очень определенного типа мышления. Это либо советское, либо постсоветское. И в том, и в другом грань напряжения между Церковью и обществом, между жизнью внутри церковной ограды и вне ее, были напряжены до крайности. И поэтому единственным правильным доступным путем для ребенка, который с младенчества стал ходить в храм, исповедоваться, причащаться было стать будущим пастырем, поступить в семинарию, чтобы родители его были счастливы. Если он этого не делал по каким-то причинам, его же воспринимали, как человека, который начинает активно расцерковляться, который не видит в Церкви своего места. При этом, отец Владислав, я решительно с Вами не соглашусь, с той оценкой, которую вы предлагаете в плане опасности самоидентификации человека. Потому что если мы вспомним того же самого Лосева, то он определяет религию, как то или иное самоопределение, утверждение личности через человека в вечности. Без этого никакого общения с Богом быть не может. И мне кажется, еще одна очень острая проблема нашей церковной жизни, которая в том числе и порождает расцерковление, в том, что мы пытаемся от других требовать жизни, исходя из того религиозного опыта, который мы имеем, а они еще нет.

Все-таки религиозная жизнь — это жизнь личности и Бога. Это жизнь в том формате отношений, который, кроме этого человека, никто выстроить никогда не сможет. У него может появиться желание его скопировать или подражать, но это все будет ненастоящим. И в тот самый момент, когда в подростке возникает противостояние между теми формами, которые он видит, и отсутствием внутри него того опыта, который пока еще у него не произошел, пока не было этой встречи с Богом, которая все в его жизни переворачивает и придает особый оттенок, особое звучание, он скажет: «А я не понимаю, зачем это. Мне это чуждо, мне это неизвестно. Я, может быть, так глобально, в целом, ничего против не имею, но я не могу войти в ту самую стихию личностного общения с Богом, в которой я вижу всех остальных прихожан». И нормальный, надо сказать, слава Богу, человек, отчасти удаляется от Церкви, он не пытается ситуацию искусственно воссоздать, он говорит, что у него нет этого опыта.

И еще один момент, на котором мне тоже хотелось бы заострить внимание. Все-таки проблема расцерковления той самой наиболее активной прослойки прихожан, я думаю, во многом связана с тем, что деятельность внутри храма чаще всего и ограничивается церковной оградой. То есть, человек, у которого есть амбиции, есть некие перспективы, которому многое интересно, не понимает, что он может сделать как христианин, как церковный человек, кроме как молиться, поститься, слушать радио «Радонеж». Все. Но это в какой-то момент начинает приедаться, человек начинает от этого уставать. Новых перспектив, новых возможностей здесь не открывается. И, конечно, он начинает их искать в каких-то других местах.

А из-за того, возвращаясь к началу, что линии напряжения между Церковью и миром у нас крайне напряжены, у нас нет этой средней прослойки, где и Церковь, и мир как-то органично взаимодействовали бы. Получается, что для такого человека это будет означать практически почти разрыв или какое-то конфликтное состояние с Церковью.

Продолжение следует...

На портале "Богослов.ру" опубликована видеозапись беседы.