Зачем нам стихи?

Материал  подготовлен редакционным коллективом журнала "Отрок.UA" и опубликован в печатной версии. Смотрите также  публикации на сайте otrok.n-t.org

Урок русской литературы в одиннадцатом классе. Предлагаю сравнить любовную лирику Цветаевой и Ахматовой. Читаю Цветаеву:

Цыганская страсть разлуки!

Чуть встретишь - уж рвешься прочь.

Я лоб уронила в руки

И думаю, глядя в ночь:

Никто в наших письмах роясь,

не понял до глубины,

Как мы вероломны, то есть -

Как сами себе верны.

О чем стихи? - спрашиваю. В затянувшемся молчании раздается ответ: «О верности». И тут я вспоминаю, как горевал Корней Иванович Чуковский, который получил когда-то письмо из детского сада: «Спасибо вам за стихи "Мойдодыр": они учат нас быть честными». Чуковский ужаснулся тому, как взрослые учат детей врать по шаблону. «Мойдодыр» учит, что «надо, надо умываться», и ничему более. А стихи Цветаевой - о предательстве, об измене как образе жизни, о сознательном и привычном вероломстве, о страстях как главном и единственном в жизни. Вниз головой, за каждой своей прихотью - ух! А ступор перед очевидностью - именно из-за гипнотической силы стихов: раз стихи - значит, о хорошем.

Марина Ивановна Цветаева воспевала страсти, и, может быть, самое страшное в ее лирике - использование Православия для пущей остроты и, как бы сейчас сказали, «улетности» греха.

Нет у нас фонтанов,

И замерз колодец,

А у Богородиц -

Строгие глаза.

И чтобы не слышать

Пустяков красоткам,

Есть у нас презвонкий

Колокольный звон.

А далее мы прочтем, что героиня стихов все-таки вопреки всей строгости и чистоте заснеженного своего отечества безотлагательно придет к Дон Жуану, к которому обращен этот стихотворный цикл, и всерьез заботит ее только то, будет ли она последней в его списке.

Слушает народ из одиннадцатого класса просто завороженно. И редко бывающий в школе футболист замер, не то что барышни. А далее (я это знаю по прошлым недавним годам) я буду терять напряженное внимание слушателей - и когда стану говорить, что уже в ранней лирике Ахматовой присутствует понятие греха («Все мы бражники здесь и блудницы, как невесело вместе нам...»), и когда в стихах главной окажется трагическая судьба родины. А когда я дойду до «Реквиема» и стихов о войне, меня будут слушать вежливо и довольно безучастно, ибо сидящие передо мной вовсе не плохие дети пылкие чувства на себя примеряют, а беду - нет.

Для того чтобы поэзия была благотворна для человека, а не губительна, надо видеть и отметать стихи, украшающие и расцвечивающие грех. Их огромное количество. Очень точным мне кажется признание Андрея Вознесенского:

Я великую грязь облазил,

И блатных, и святую чернь.

Их подсвечивала алмазно

Соблазнительница-речь.

Творческий дар может быть очень незауряден и направлен ко злу, как, к примеру, незауряден был ум профессора Мориарти. Сложность с поэзией еще и в том, что не чистое зло она воспевает. Ту же Марину Ивановну Цветаеву часто и к месту цитирует в своих книгах отец Андрей Кураев, к примеру:

Грех над церковкой златоглавою

Кружить - и не молиться в ней.

В душе поэта (как и во всякой несвятой душе) - такое месиво самых взаимоисключающих чувств и мыслей. И Цветаева нам не враг, а человек, вызывающий прежде всего глубокое сострадание.

Воспевание безоглядной любовной страсти и греха уныния - самые часто встречающиеся поэтические ловушки. Когда Александр Александрович Блок взялся читать «Добротолюбие», на полях страницы о «духе печали» он написал: «Этот демон необходим для художника».

Но если в лесу растут бледные поганки, значит ли это, что мы вообще никогда не пойдем по грибы? Тем, кого стихи не отвлекают от молитвы, кто ходит, как я, к примеру, подпираясь костылями культуры, - не стоит отказываться от Шекспира и Пушкина и от многих других авторов. Не потому даже, что есть множество безоговорочно светло настраивающих душу стихов, - есть у поэзии свойство, которым не стоит пренебрегать.

Одно из назначений литературы, особенно поэзии, - на доступном искусству уровне преодолеть нашу разломанность, разделенность ума и чувства, вернуть нам свежесть и непосредственность восприятия.

Поэзия стоит на сравнениях и метафорах - скрытых, свернутых сравнениях. Об обновлении жизни влюбленного человека Пастернак пишет:

Как с полки жизнь мою достала

И пыль обдула.

Стихи обдувают пыль с нашего восприятия мира. Не будем напрасно обижать прозу. Вспоминается мне, к примеру, Юрий Олеша: «Вы прошумели мимо меня, как ветка, полная цветов и листьев».

Главное дело созвучий поэтической речи в том, что они создают новые и неожиданные точки соприкосновения слов, дают возможность со-противопоставить предметы и понятия, у которых других точек соприкосновения нет.

Что почек, что клейких весенних огарков

Налеплено к веткам. Затеплен

Апрель.

Так начинается стихотворение Пастернака. Звуки «л» и «е» соединяют слова: налеплено - затеплен - апрель и дают возможность сравнить почки и молодые, только проклюнувшиеся листья с огоньками маленьких свечек. Это создает ощущение недолговечности и вызывает осторожную, бережную нежность по отношению ко всей этой воскресающей жизни. Апрель «затеплен» празднично и радостно - и теплится (тихонечко светит-греет) душа наша в ответ.

В искусстве ХХ века более чем смело воспроизводится поток свободных ассоциаций. Именно так писал Поль Элюар:

Я сказал тебе это для туч

Я сказал тебе это для дерева на морском берегу

Для каждой волны, для птицы в листве...

Потому что доверье и нежность не умирают.

Элюар говорит то же, что за шесть столетий до него выразил Петрарка:

Все - добродетель, мудрость, нежность, боль -

В единую гармонию сомкнулось,

Какой земля не видела дотоль.

И ближе небо, внемля ей, нагнулось.

Влюбленные поэты чувствуют значительность человеческих поступков, мыслей, чувств, значительность человека в мире.

Я и садовник, я же и цветок,

В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло

Мое дыхание, мое тепло -

пишет Мандельштам. А у Пастернака в описании ночного сада находим строчки:

Со мной, с моей свечою вровень

Миры расцветшие висят.

Это все те стихи, которые не просто логически опровергают мнение о том, что человек - плесень на окраине вселенной, они прикасаются к нашему сердцу.

Еще одно чудо, подвластное поэзии, - возможность выходить за пределы времени. Совмещать день сегодняшний с далеким глубинным эпическим прошлым, дать почувствовать, как вся живая Ниагара человеческой культуры наполняет тот миг, в котором мы сейчас живем, замечательно умеет Мандельштам. Он сначала останавливает, растягивает мгновение:

Золотистого меда струя из бутылки текла

Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:

- Здесь, в печальной Тавриде,

куда нас судьба занесла,

Мы совсем не скучаем, -

и через плечо поглядела.

А затем каждая строфа, оставляя нас у берегов современного Крыма, все более будет наполняться бытом и историей древней Эллады и закончится головокружительно хорошими строчками:

Одиссей возвратился, пространством и временем полный.

Такое же освобождающее от границ времени совмещение есть у Мандельштама в горячо любимых мною стихах «Бессонница. Гомер. Тугие паруса».

У Пастернака время пространственно организовано: его мельницы «перемалывают царства проглоченные», а столетия «плывут, как баржи каравана». Пастернак спрашивает:

Может быть, за годом год

Следуют, как снег идет,

Или как слова в поэме?

И вопрос этот говорит о значительности каждого мгновения, вписанного в череду времен.