Главные черты женской личности

На пределах нашей допетровской исторической жизни, по ту и по сю сторону, стоят... замечательные женские личности, которые в действительности пользовались обществен­ными правами, занимая высокое общественное положение... Мы говорим об Ольге - княгине...

Летописный образ Ольги исполнен эпических народных очертаний. Она предстает нам идеализированной и как матерая вдова, и как женщина вообще, и, наконец, как женщина-христианка.

По смерти Игоря Ольга осталась вдовою с сыном Святославом, стало быть, матерою вдовою. В тот век она имела естественное, положительное и ни в чем неоспоримое право сидеть на вдовьем стольце, как выражаются о таком праве даже позднейшие юридические памятники, т. е. сидеть на княженьи, управлять Землею или, по простому понятию, управлять домом, владеньем, имуществом умершего князя, каким в сущности и была для князей в то время Русская земля... Она самолично с маленьким сыном и дружиною идет мстить древлянам за смерть мужа и покоряет их Киеву окончательно, с тою хитростью-мудростью (например, истребление нарочитых, лучших, людей земли), какая употреблялась несколько столетий спустя, при собирании земель Москвою. Она сама ходит по Древлянской земле, уставляя уставы и уроки, т. е. законодательствуя, водворяя порядок в определении даней и оброков.

Вслед за тем она сама ходила по всей Русской земле, точно так же устанавливая дани и оброки, устраивая землю, как самый деятельный и мудрый князь. Об этих земских ее походах и уставах память жила еще в XI-XII столетиях, т. е. спустя сто-двести лет. Еще тогда по всей земле оставались ее знаменья, места, погосты, ловища и перевесища. Это значит, что в XI-XII столетиях устройство земли во многом и, по всему вероятию, в самом главном, в оброках и данях, оставалось еще тоже самое, какое дано было Ольгою; оставались те же места, погосты, становища, в которых со времен Ольги утверди­лись местные данничьи и судебные центры княжеского управления. Из летописного рассказа видно, что народ очень дорожил памятью об этой действительно замечательной личности, ибо после нее сохранялись еще во Пскове ее сани.

...Вообще ни один князь не оставлял по себе такой земской и доброй памяти, как мудрая Ольга. За ее земским ликом, быть может, сокрылись и все земские заслуги мудрого Олега, с народным идеалом которого так родственно сливается и ее народный идеал, даже самое имя. Наконец Ольга идет в греки, в Царьград, идет так, как обыкновенно хаживали русские в греческую столицу, т. е. с куплею, по торговым делам, ибо с нею вместе находится более сорока купцов, или гостей.

Уже один этот поход мог бы служить достаточною характеристикою ее необыкновенной предприимчивости и мужества. Всякое дело она хочет и знать, и делать самолично. Это черта Петровская. Мы достоверно не знаем, какие именно прямые цели влекли Ольгу в Царьград, но, видимо, главною целью было христианство, видимо, что она в это время была уже христианка в своих мыслях и стремлениях: в походе с нею находился даже христианский священник Григорий. Она пожелала самолично видеть христианский торжественный обряд в самом Царьграде и там просветить свое поганство новым учением: видеть лицом к лицу лучшую жизнь.

Таким образом, деятельность Ольги представляет нам типический образ всей княжеской деятельности первого века, олицетворяет идею жизни этого века... Необычайно только то, что Ольга, женщина, совершает эти мужские и мужественные дела. Но казалось ли это необычайным для ее современников? Мы полагаем, что общее убеждение века находило деяния Ольги очень обыкновенными и весьма естественными. В сущности она ничего не делает такого, что могло бы противоречить ее положению. В ее деяниях ничего нет зазорного для ее положения, как женщины вообще и как матерой вдовы в особенности... Конечно, мы должны отнести многое и к ее личной энергии, к ее личному характеру. Не всякая женщина могла иметь столько мужественной силы. Но не следует забывать, что мужество составляло общую характерную черту людей тога времени... Не могло быть, чтобы женщина, находись в сфере, где мужественное дело и отвага составляют стихию жизни, не воспитывалась под сильным влиянием этой стихии, чтобы свобода действий, которая сама собою уже разумеется в представлении о мужественном деле и отваге, не распространялась и на женщину, несмотря даже на физиологические условия ее пола...

Дело жизни прямо выдвигало женщину на богатырские подвиги. И вот народная былина рисует нам первобытную нашу женщину такою же удалою поляницею, таким же удалым богатырем, нисколько не смущаясь мыслию, что это для женщины зазорно...Так понимал древний век общественное положение женщины, так идеализировал он и личность Ольги. Но в Ольге древний век идеализирует также и вообще женское существо, как оно ему тогда представлялось. Он идеализирует Ольгу мудрой-хитрой; она хитростью победила не только Древлян, но перехитрила и самого царя греческого, который вздумал было взять ее себе в жены. <...>

Если все так было, если личность женщины действительно, наравне с личностью мужчины, пользовалась не домашними, семейными, и только, но и общественными правами, т. е. правами делать дела мужские, если даже и в народном сознании вовсе не существовало понятий о раздельности общественных дел на женские и мужские и женщина могла даже по-богатырски выезжать в поле, богатырствовать с врагом; если такие и подобные женские дела вовсе не принадлежали к необычайным явлениям, а выражали только простой, естественный, самый обычный ход жизни; то и личность язычницы Ольги должна представляться нам не каким-либо исключительным явлением, а простым, естественным, самым обычным типом жизни. В чертах Ольги мы можем видеть тип русской женщины-язычницы, выразивший в себе ту весьма значительную долю свободных действий, какая принадлежала по обычаю языческого века вообще женскому полу в древнейшем русском обществе.

Само собою разумеется, что принятие Христовой Веры должно было изменить положение вещей в древней Руси, изменить характер ее жизненной деятельности, характер ее представителей и героев. С этого времени, подобно тому, как со времени преобразования, в русское общество постепенно начинают проникать и водворяться в нем новые идеи жизни, дотоле неведомые, новые понятия и представления о ее целях и задачах. И умственный, и нравственный образ Русского человека начинает мало-помалу изменяться. Святая Вера смиряет и смягчает языческие нравы и обычаи.

Но, естественно, что вместе с благовестием евангельского учения приносится к нам нашими учителями греками и их литературная образованность, их умственная и нравственная культура в многочисленных произведениях их литературы, приносится и известный, собственно византийский склад понятий о многих предметах жизни, и именно тот склад понятий, какой в ту эпоху господствовал в умах византийского духовенства, находившегося, в отношении своей проповеди, в исключительном положении, вследствие особенного воспитания и развития византийского общества. Существенной стихией этого склада понятия, по той же причине, было всестороннее и беспощадное отрицание тленного или собственного растленного византийского мира, со всеми его жизненными формами и обольщениями, во многом напоминавшими еще языческую жизнь античной цивилизации, а еще более жизнь растленного Востока. То, что было так необходимо всеми силами поднять против этого, действительно, в полном составе растленного мира, это самое было поднято и против нашей, хотя тоже языческой, но ничем не цивилизованной, совсем девственной, простодушной и непосредственной природы. Суровая, грубая, но чистая и прямая эта природа вовсе не способна была даже и понять тех нравственных утонченностей византийского развития, каким по необходимости были  исполнены литературные памятники Византии, послужившие для нас и литературными образцами, и источниками  образования, источниками  и умственной, и нравственной культуры.

Действие такого отношения этой учительной литературы к нашему обществу не замедлило обнаружиться. Сильнее, чем на мужчину, литературные учительные идеи стали действовать на женщину, т. е. вообще на домашний, так сказать, сидячий быт народа, и тою собственно стороною, которая изображала этот  мир - миром  погибели и прославляла удаление от него...

Само собою разумеется, что влияние византийской культуры должно было подействовать на самое устройство брака,  и мы видим,  что вместо туземного языческого  брака, по обоюдному совещанию  «с нею же кто свещашеся», возникает, как положительный вывод восточных воззрений на женщину, брак малолетних: являются  десятилетние мужья (Святослав Игоревич в 1181 г.) и восьмилетние жены (Верхуслава, дочь Суздальского Всеволода, отданная за четырнадцатилетнего  Ростислава и 1187 г.) - На Востоке и в Византии совершеннолетие для брачующихся полагалось  для  мужчин 14 лет (подобает юношам и наус быти возрастом 14 лет), для девиц 12 лет; но обучение могло совершаться и раньше. Закон воспрещал, однако же, обручение для отроков менее семи лет возрастом, стало быть, бывало и то, что обручались чуть не младенцы. У нас Верхуслава была повенчана восьми лет, и, без сомнения, это не был пример единственный. (В. к. Иван Васильевич, собиратель Руси  в одно целое, был обручен на Тверской княжне Марье Борисовне семи лет, в 1447 г.)

Естественно, что такой брак становился исключительно делом родительской воли или вообще старших родичей Родовой дух здесь должен был торжествовать. Он действительно в  своем  смысле и растолковал  себе чуждое, не свойственное ни климату, ни понятиям страны, законоположение о возрасте обручения, установив его днем самаго брака. Из византийских законоположений о браке родовой дух хорошо понял только одни, именно то, что женская личность отдается ему по закону в полную опеку, как личность малолетняя. С этой идеей свою опеку над женщиной он передавал всецело и ее мужу, который, становясь мужем,  по  понятиям  века, cтановился  уже  и  возрастным, ни крайней мере в отношении жены, несмотря на то, что ему самому было только 10-14 лет.

Родовой дух, воспользовавшись учением закона, обошел мимо различных ограничений родовой власти, существовавших в том же законе, и в течение целых веков рассматривал брак как такое дело, которое никак не могло быть совершено без воли и опеки старших, распространяя понятие о детстве молодых и на всякого в действительности уже возрастного и потому самовластного распоряжаться собою, чего не отрицал и византийский закон.

Непосредственность родовых понятий освятилась таким образом писаным и уже по этому одному только освященным правилом - законом и получила еще большую силу для своих действий и влияний. Отсюда, из этого нового жизненного положения, сама собою выросла целая группа новых отношений, совершенно изменивших судьбу женской личности. Она как ребенок становится предметом самых неустанных забот, которые естественным образом и приводят ее в терем, как в такое место, где береженье неразумного дитяти вернее и полнее достигает своих целей.

С какого именно времени вообще жены знатных и богатых людей стали скрываться в удаленных от людского глаза хоромах, с какого именно времени является в русской жизни этот терем, и как особая постройка, и как особая жизненная идея, сказать определенно мы не можем. По всему вероятию, это началось с первого же века по водворении в нашей земле византийских понятий и византийских обычаев. Если бы терем и не был принесен к нам прямо византийскими руками, как особая форма жизни, вместе с какой-либо формой постройки, одежды, головного убора и т. п., то во всяком случае он сам собою народился бы в нашем обществе по той простой причине, что была принесена из Византии и водворена в нашей земле его идея.

Художник И. Машков

Всякая идея неизменно и неминуемо рождает свой плод, создает себе свою форму. Терем, по крайней мере в Русской земле, был плодом постнической идеи, действие которой, и в довольно сильных чертах, обнаруживается в нашем древнем обществе очень рано. Монашеский идеал в княжеском роде является господствующим уже при внуках Св. Владимира, и первыми его подвижниками являются девицы, дочери Всеволода и сестры Мономаха, Янка (Анна) и Евпраксия. Янка, девою сущи, постригается, собирает черноризиц и пребывает с ними по монастырскому чину, в монастыре, который, без сомнения, для нее же и устроен был ее отцом в 1086 г. ...Янка таким образом подает благочестивый образец постничества и иночества для княжеских дочерей, указывает им путь подвижничества, самостоятельный и независимый от мирской жизни. За нею скоро следует ее сестра, Евпраксия, которая постригается в Печерском монастыре.

В последующих поколениях идеалы девства и иночества распространяются в женском быту все больше и больше. Несмотря на то, что знаменитый брат этих первых инокинь-княжен, Владимир Мономах, пишет своим детям: «Не монашество спасет вас, а добрые дела»,- его дочь Марица все-таки уходит в монастырь (1146). К этому же почти времени, немного позднее, принадлежит   и   замечательное  подвижничество  Евфросинии  Полоцкой, которая устроила также монастырь и постригла двух своих сестер,   родную Гориславу  и  двоюродную  Звениславу, и  двух племянниц.

Вообще  с  XI   века   «иноческий   образ»  становится высшею целью жизни не только для женщин, княгинь и княжен, которые в нем одном находят себе настоящий путь жизни, но и для мужчин - князей, которым само духовенство толковало, что Бог им велел так быть, правду делать на этом свете, в правду суд судить, т.  е. оставаться  князьями,  ибо  и  без того велика и священна их обязанность пред Богом, и которые, однако же, всеми силами стремились избавиться от суетного, мимотекущего и   мятежного  жития   сего,   и   постригались   в   монахи,   и   даже принимали схиму, по крайней мере на склоне дней или же пред самою смертью. Что же касается княгинь, то, например, в одном московском княжеском колене мы встречаем из них целый ряд инокинь, заслуживших даже соборной памяти: Ульяна, супруга Калиты; Александра-Марья, супруга Семена Ив.; Евдокия, супру га   Донского; Софья, супруга Василия Дм.; Марья, супруги Темного. То же находим и в других великокняжеских родах: Суздальских, Тверских, Рязанских и т. д.

Летописцы ни о каких других женских  подвигах и  не рассказывают, как о пострижении, о построении монастырей и церквей, потому что в их глазах эти-то подвиги одни только и заслуживали и памяти, и подражания.

С  особенною  приверженностью  устремлялось   к  иноческому идеалу честное вдовство, так что из вдов-княгинь, и  особенно бездетных,   почти   каждая   оканчивала   свою   жизнь   инокинею, а   часто   и   схимницею.   Это   становилось   как  бы   законом  дли устройства вдовьей жизни. «А княгини моа,- говорит Володимер Василькович Волынский,- по моем животе, оже восхочет в чернице  пойти,  пойдет;  аже  не  восхочет  итти,  а  како  ей  любо, мне не воставши смотреть, что кто иметь чинити по моем животе». Здесь князь вначале указывает честному  вдовству обыкновенный  путь; но затем  освобождает княгиню,  отдает ей  на свою волю  идти  и  не  идти  в  монастырь,  замечая,  что  не смотреть же  ему,  как  будут  жить  после  его  смерти.  Если  бы   вдова княгиня была, по мнению века, совершенно свободна в действиях, то князь не стал бы и говорить о том, как ей нужно жить по вдовах...

...Тот же идеал жизни, буква в букву, воплощался в благочестивом вдовстве и в конце XVII ст.

Само собою разумеется, что он господствовал и в частном, не княжеском быту, особенно в знатном и боярском, который всегда пользовался материальной возможностью осуществлять постническую жизнь в полной мере. Московский летописец записал, между прочим, что в 1393 г. «преставися игуменья Алексиевская (Алексеевского монастыря) Ульяна, от града Ярославля, дщи некоего богата родителя и славна; сама же зело богобоязлива, чергнечьствоваши лет боле 30 и игуменья бывши 90 черницам, и общему житию женскому начальница сущи, и многим девицам учительница бывши, и за премногую добродетель любима бысть от всех и почтена всюду...».

Женская среда, как среда исключительно домашняя, еще сильнее должна была подчиняться уставам этого идеала. Женщина была домодержец: деятельность ее исключительно распрост­ранялась на устройство дома, даже ограничивалась только этим устройством. Воплощая наилучший идеал жизни в делах и отношениях дома, она, с течением времени, мало-помалу, незаметным образом, одною лишь нравственною стихией этого идеала, должна была из своего дома создать монастырь или нечто такое, что по своим нравственным уставам очень напоминало чин жизни монастырской.

Если древнейший Домострой, обращаясь к мужчине - главе дома, указывал ему идеал игумена, говоря: вы есте игумени во своих домах; то здесь, вместе с указанием домовного идеала, определялся только идеал повелевающий власти. Воплощение же этого идеала в самой действительности, во всех его нравственных и формальных подробностях все-таки главным обра­зом лежало на женщине; ее мыслею, ее душою он приводился в дело, ее постоянною заботою он неизменно поддерживался. Мы, разумеется, говорим здесь о женщине не в единичном каком-либо смысле, а говорим вообще о женской нравственной многовековой деятельности. Мы хотим сказать, что монастырский устрой домашней жизни выработан многовековой нравственной деятельностью женской личности, конечно, при постоянном и непрестанном воздействии поучения, которое проповедовал исключительно только мужчина.

Что устройство домашней жизни, по крайней мере в достаточном, т. е. господарском быту, имело действительно своим высшим идеалом устройство монастырское, это в полной мере подтверждает Домострой XVI века, записавший лишь то, что искони существовало или искони должно было существовать, как наилучший порядок и образец частной жизни.

По уставу Домостроя (глава XII), «по вся дни утре, встав, Богу молитися, и отпети заутреня и часы, а в неделю (воскре­сенье) и в праздник - молебен... и святым каждение. В вечере - отпети вечерня, павечерница, полуношница, с молчанием и со вниманием   и   с  кроткостоянием,   и   с  молитвою,   и  с  поклоны. Пети внятно и единогласно. (Павечерница, и полуношница, и часы в дому своем всегда, по всем дни пети: то всякому христианину Божий долг.) После правила (т. е. после этой вечерней службы) отнюдь, ни пити, ни ести, ни молвы творити, всегда всему тому наук... А ложася спати всякому христианину по три поклона в землю пред Богом положити. А в полунощи, всегда, тайно встав, со слезами прилежно к Богу молитися, елико вместимо, о своем согрешении...» В другой главе, XIII, Домострой прибавляет: «а дома всегда павечерница и полуношница и часы пети: а кто прибавит правила своего ради спасения, ино то на его воли: ино боле мзда от Бога... Всегда четки в рука: держати и молитва Иисусова во устах непрестанно имети, и в церкви и дома, и в торг ходя, и стоя, и сидя, и на всяком месте».

Таким образом, если благочестивый дом древней Руси, т. е, самый лучший дом, во многом по своей жизни уподоблялся монастырю, то появление в таком дому терема было простым, так сказать, естественным условием благочестивой жизни, по преимуществу для среды малолетних, неразумных, какими наравне с детьми почитались и взрослые девицы, да и вообще женщины. Словом сказать, появление терема было воплощением благочести­вых воззрений на женскую личность, как на соблазн мири а потому он должен был явиться еще в то время, когда такие воззрения достаточно уже укрепились в обществе. Мы видели, что уже в XI веке стремление к терему обнаружилось в сестрах Мономаха. Они девами приняли иноческий чин и таким образом засвидетельствовали, что пред тем их жизнь была отдана идеалам постничества и удаления от мира.

Итак, терем был произведением «древнего благочестия», прямым и непосредственным выводом всего нравственного поучении нашей древности. Само собою разумеется, что вначале, в первые века, он не мог быть распространен в такой силе, как это было в XVI и XVII ст. Летописи, как и другие памятники, не  сказывают  нам  ничего такого, почему возможно было заключать, что женская личность пользовалась между людьми значением  самостоятельного  и независимого  члена  общественной деятельности. Ни одного события, ни одного женского подвига, в котором выразился бы такой именно смысл женского лица. Исключительными единственными женскими подвигами являются и подвиги любви к иночеству, подвиги усердной и самой ревностной набожности во всех ее видах. «Ни на что же иное упражнишеся, но токмо о церковных потребах и о миловании укоренных, маломощных и всех бедующих»,- говорит летописец о княгине Анне, жене Рюрика Киевского. Одними только этими подвигами и украшается личность в течение нескольких веков. А это показывает, что исключительной формой женской и особенно девичей жизни во все эти века был непременно терем, созданный иноческим же идеалом...

Еще по уставу Ярослава Великого, взятому с византийского номоканона, женская личность, наравне со всеми церковными людьми, т. е. с людьми, по особому смыслу своей житейской доли, выделенными от мира-общества. (Каковы были: вообще духовный и иноческий чин и все, которые работали в Церкви; затем общественные сироты, которые жили, существовали, призревались, кормились и питались Церковью, т. е. вообще люди, не имевшие в миру-обществе самостоятельного значения, не находившие там места или уходившие от мира: нищие, слепцы, хромцы, странники, вдовицы бездомные и всякие изгои или сироты в общественном смысле.) отдается в покровительство церковного суда, который, таким образом, является исклю­чительным, привилегированным ее защитником, охранителем и сберегателем ее чести, ее личного достоинства. Церковный суд, как известно, отделил в свою область все дела домашней, семейной жизни, взял на свое попечение и в свой непосредственный надзор дом, как особую нравственную среду со всеми ее движениями. Вот почему и женщина, как человек по преимуществу домовный, отделилась от суда общего, мирского. Не княжий, а святительский суд преследовал ее оскорбителя; стало быть, не общество, а Церковь подавала ей руку защиты.

Как было прежде, мы не знаем; но с того времени, как начал действовать такой номоканон, женская личность, по самому смыслу закона, уже отстранялась от мира-общества, являлась членом не светского, общественного, а домашнего только мира, который вдобавок усиленно и неутомимо строился по монастырскому идеалу. Таково положение, указанное женщине, без сомнения, еще в первый век самою Церковью. Идея этого положения и была той нравственною и в полном смысле органической силою, которая, как из зародыша, развила из себя все последствия, т. е. все идеальные и материальные формы женского быта, со всею нравственной и даже умственной его выработкой.

Женщина постепенно удалилась от общества и являлась в нем уже только в силу некоторых жизненных обстоятельств, требовавших неминуемо ее присутствия или же дававших ей самостоя­тельное вотчинное значение. Так, мы упоминали уже, что только матерая вдова пользовалась правом стоять в известных случаях наравне с мужчиною и занимать соответственное своему значению место в общежитии. По крайней мере, общество не смущалось присутствием женщины, приобретавшей мужские черты вследствие своего, хотя и вдовьего, но тем не менее отеческого, или, вернее сказать, вотчиннического, значения. Так, мы встречаем новгородку, боярыню Марфу Борецкую, пирующую в обществе мужчин; новгородских бояр...

В XV веке в. княгиня еще принимает к себе иноземных послов. В 1476 г. вел. кн. Софья Палеолог принимает у себя венецианского посланника Контарини и любезно с ним разгова­ривает; в 1490 г. в своей средней повалуше она принимает цесарского посла Юрья Делатора. Эти случаи можно было бы объяснить тем, что Софья сама была иноземка и потому не изменяла своим обычаям. Но мы знаем, что такой обычай существовал и у наших княгинь.

...Вотчинная независимость ставила в независимое, самостоятельное положение и женскую личность. Ибо одна только вотчина, вообще собственность, и всякому лицу давала смысл самостоятельного члена в общественном союзе. Но как скоро это положение, все-таки случайное для женщины, сделалось уже невозможным при утверждении единодержавия и соединения всех отдельных княжеских вотчин в одно государство, то в княжеском быту женщина осталась снова в своем тереме.

Развитие ее общественных прав прекратилось, а домашняя жизнь стала еще теснее по причинам, которые указаны нами выше. Терем сделался не только монастырем, но и крепостью, которая защищала уже не от одних грехов, но и от всяких лиходеев и врагов. В начале XVI века затворничество женщин было делом окончательно уже решенным и не подлежащим никакому сомнению и колебанию. Так, например, мы видим, что известный Домострой хотя и не дает прямых наставлений дер­жать жен и дочерей взаперти, но его молчание показывает, что этот обычай был так силен в господарском кругу, что не требовал уже особых наставлений. Домострой и не предполагает, чтобы жены, не говоря уже о дочерях, могли ходить в мужские беседы. Он застает жизнь терема уж в полном цвету. Он дает только советы жене, как себя вести в гостях, у других жен, как вести себя с гостями дома, причем строго наказывает, «коли гостьи случатся, то питие и еству и всякий обиход, приносит (в комнату) один человек сверстной, кому приказано; а мужеск пол туто, и рано и поздно, отнюдь никакоже, ни какими делы, не был бы, кроме того, кому приказано, сверстному человеку, что принести или о чем спроситься, или о чем ему приказать, и всего на нем пытать: и бесчиния и невежества; а иному никому туто дела нет».

...Только самые дружелюбные отношения хозяина дома к своим гостям  растворяли  иногда  женский  терем   и  вызывали  оттуда на  показ  мужскому обществу его  сокровище - хозяйку дома. Существовал обычай, по которому личность женщины и именно жены   хозяина,  а  также  жены  его  сына  и  замужней  дочери  чествовалась с каким-то особым, точно языческим поклонением... Дочери-девицы никогда на подобные церемонии не выходили и никогда мужчинам не показывались...

Этот обряд, подтверждая самым делом все рассказы о затворничестве русских женщин, о раздельности древнерусского общества на особые половины, мужскую и женскую, вместе с тем показывает, что личность замужней женщины, хозяйки дома, приобретала для дружеского домашнего общества высокий смысл домодержицы и олицетворяла своим появлением и угощением самую высокую степень гостеприимства...

Итак, затворничество женской личности, ее удаление от мужского общества явилось жизненным выводом тех нравственных начал жизни, какие были положены в наш быт восточными, византийскими, но не татарскими идеями. Не у татар мы заимствовали наш терем, а он сложился мало-помалу сам собою, ходом самой жизни, как реальная форма тех представлений и учений о женской личности, с которыми мы познакомились еще в самом начале нашей истории и которые в течение веков управляли воспитанием, образованием, всем  развитием русской женщины...

Разновидные типические черты, в каких обозначилась женская личность допетровской Руси, сплетаются в один идеальный образ, который господствует над всеми остальными и служит если не всегда основою, то всегда неизбежным покрывалом каждого женского характера. Это образ постницы, образ иноческого благочестия в миру, иноческой чистоты и строгости нрава, иноческого освещения всех помышлений и всех поступков, всякого движения душевного и телесного. В этом только образе познавалась нравственная красота женской личности.

Из очерка И. Е. Забелина "Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях"