Америка и американцы (окончание)

(Окончание. Начало в № 45)

В прошлом году мне посчастливилось участвовать в конкурсе по обмену студентов и выиграть грант на годовое обучение в одном из вузов США. Меня направили в университет штата Индиана, находящийся в маленьком уютном городке Блумингтоне. Чем пригодился православной студентке опыт жизни в чужой культуре (к тому же американской) и опыт обучения в иной системе образования, правдолюбивый читатель, наверное, поймет сам из приведенных ниже отрывков дневниковых записей и воспоминаний.

«Вот уже несколько дней идут занятия, и я потихоньку погружаюсь в мир новых для меня учебных отношений. Вхожу в аудиторию: обычно студенты сидят молча, каждый за отдельной партой, на которой красуется табличка с именем, и друг с другом не заговаривают. Потребности близко знакомиться не возникает, наверное, потому, что они видятся лишь два раза в неделю в течение нескольких месяцев. Вошедший преподаватель несколько снимает напряжение: усевшись на стол (или положив на него ноги), он начинает участливо спрашивать студентов о состоянии их дел, обсуждает вчерашние велосипедные гонки, говорит о своих планах на рождественские каникулы. Постепенно американский индивидуализм преодолевается, устанавливается контакт, студенты становятся более склонными к сотрудничеству: сдвигают парты, объединяются в группы и приступают к обсуждению какого-нибудь текущего семинарского вопроса. Умение работать в группе (будучи требованием современного общественного устройства) является залогом хорошей успеваемости наряду с отказом от списывания и плагиата. Осуждается здесь не столько студенческая взаимопомощь (в этом обществе такое даже вряд ли возможно), сколько использование готовых текстов (чаще всего из Интернета) при выполнении домашних заданий и письменных работ; за подобные проступки немедленно следует отчисление. Но американские студенты в большинстве своем удивительно законопослушны и предпочитают не рисковать».

«Многие ничего почти не знают о России. «А у вас там цари сейчас или как?» — спросила меня однажды сидящая рядом студентка. Но это поколение, уже не заставшее отношений холодной войны, а те, кто постарше, еще с подозрением в голосе интересуются, как русские относятся к новому президенту и будет ли Россия демократической страной».

«Люди здесь как-то особенно беспокоятся о своей личной безопасности и стерильности. Чего стоит хотя бы вся эта одноразовая посуда и индивидуальные упаковки для каждого печенья! Антибактериальные мыла, жвачки против кариеса, бесконечные пароли и коды на телефонах, велосипедах и в компьютерах, покупка страховок на все, что можно потерять, даже сама форма денег — на электронных карточках — все это проявления одного и того же стремления к безопасности и комфорту, доходящего порой до курьеза. На университетских кампусах через каждые 50 метров стоят столбики, на них кнопочка, нажатием на которую на место мгновенно вызывается полиция; в случае чего надо только успеть добежать до ближайшего столбика. Американцы при встрече даже обнимают друг друга как-то по-особому, плечами, чтобы сохранить положенное расстояние в общении, именуемое privacy.

Впрочем, некоторые составляющие всей этой системы дают иногда сбой. Однажды мне пришло письмо из главной бухгалтерии университета, где сообщалось, что из-за прорыва в компьютерной сети информация об университетских счетах была кем-то скачана и может быть использована в корыстных целях. Поскольку мои личные финансы в программе не были задействованы, меня эта угроза не волновала, американские студенты же обеспокоились: ведь под одним номером социального страхования (SSN = ИНН) закодирована в компьютере вся финансовая информация о человеке. Вот таковы пути формирования психологической зависимости человека от этой удобной системы».

«Оказывается, есть Америка, а есть американцы. Американцы — представители различных народов (от мелких африканских племен до монголов, венесуэльцев, филиппинцев и таиландцев), которые прельстились американской государственной системой, придуманной еще отцами-основателями, и их потомки, которые ничего другого уже не знают. Америка же — это место, где культивируются права человека и религиозная свобода. В Конституции их так и написано: «Каждого человека Создатель наделил неотчуждаемыми правами, из которых первое — Свобода...»

Вроде бы все правильно. Чего же мне здесь не хватает? Просто во главу угла поставлен закон о необходимости прав, и этому Закону все поклоняются, поскольку он является залогом прочности всей системы. Глубины в отношениях не хватает. Закон земной, а хочется чего-то Иного, но здесь вмешательство Иного в дела человеческие как-то не подразумевается.

Вот у нас, в России, — ну какие права у человека могут быть перед благодатью Божией или гневом Божиим? Правами этими только от Его милости заслоняться. Милость Божия у нас вместо Закона».

«В доброжелательности и вежливости американцам, правда, не откажешь. Серьезно выслушают до конца и помогут сразу, это всегда очень радует. Не может же быть, чтобы их совсем не за что было любить, невозможно ведь вот так жить среди них и только отыскивать в них изъяны. Здесь они — мои ближние.

В России «американская улыбка» и «американская вежливость» раздражают, для нас это чужое. А здесь это все свое, доморощенное, естественное. То, что для нас покажется неискренним, здесь — единственная альтернатива, другого они не знают и обо всем судят по себе.

Странно мне жить в стране, которая не испытывала завоевательных вторжений чужой культуры, в которой общественный строй не менялся по крайней мере три раза за прошедший век, жители которой не знали войн на своей земле или какой-то длительной и суровой нестабильности. Да они жизни настоящей совсем не знают — пожалеть их надо. Где нет настоящих трудностей, там не почувствовать ведь и настоящей радости».

Непридуманные истории о толерантности

Разговариваю со своим знакомым — евреем.

— У нас недавно праздник был большой — Йом Киппур — еврейский Новый год. Знаешь, где праздновали?

— А где? Разве не в синагоге?

— У нас пока в городе нет своей синагоги, община слишком маленькая. Мы обычно где-нибудь на кампусе собираемся, но на Новый год много народа должно было прийти, поэтому требовалось большое помещение. Мы не знали, что делать, и тут настоятель одного католического собора любезно предложил нам служить у него.

.. Как же вы смогли молиться в христианском соборе?.. И как же он смог...

— Да, первый день непривычно было, но мы распятия занавесили — и ничего. Какая разница, где служить?

«Недавно мне попалась на глаза одна книжечка с леденящим душу названием «Рождественские сказки в плюралистическом обществе». В предисловии говорилось о культурном многообразии общества и об узости и однобокости традиционных детских сказок. Автор всерьез возмущался тем, что в этих старых сказках представление детей о Рождестве неизменно связывалось со снегом, елками и морозом, в то время как в современном мире эти сказки навязываются всем и могут быть прочитаны детям из южных районов и стран, у которых нет подобных стереотипов. Усматривая в этом моменте отсутствие должной толерантности к многообразию взглядов и традиций и ратуя за освобождение детей от чувства ущербности по отношению к принятым нормам, автор предлагает переписать самые «ходовые» сказки с учетом толерантного отношения к различиям детей в месте проживания, расе и национальности, в поле и религиозной принадлежности. Открываю «Щелкунчика». О Рождестве прямо не говорится, а лишь упоминается некий зимний праздник. Дроссельмейер дарит Мари куклу, а Фрицу солдатика, и тут же обвиняется присутствующими в некорректном обращении с детьми: оказывается, неприлично подчеркивать таким образом их половую принадлежность. А вдруг мальчику больше нравится играть с куклой?.. Такие «корректирования» встречаются фактически в каждом абзаце. После того, как Щелкунчик побеждает Мышиного Короля и предлагает Мари свою руку и сердце, она возмущается, что своим поступком он оскорбил ее достоинство и позволил себе и всем думать о ней, как о слабой и беззащитной... К тому же он, по всей видимости, не любит животных. И преображения Щелкунчика не происходит...

Вот так вместо Любви воспевается толерантность. Упаси нас, Господи, от такого уважения к многообразию».

Православие в Америке

«Узнав, что в нашем крошечном городке есть православный храм Антиохийского патриархата, я возрадовалась и сразу же поспешила на поиски. После двух часов усердной ходьбы я набрела на маленький белый домик с вывеской «Православная церковь Всех Святых» (как потом оказалось, храм временно располагался в здании бывшей методистской церкви). Трудно себе представить чувство, с которым я вошла в этот храм: в такой дали от Родины, среди чужого языка и непривычной обстановки встретить вдруг такое родное. Из храма веяло ладаном. Две тетушки в притворе сразу признали во мне русскую — по платку, — и мы разговорились. Одна из них оказалась дочерью белых эмигрантов, приехавших сюда из Китая, другая — недавно из России. Были еще армяне, румыны и греки, но большинство — американцы».

«Многое смущает меня в нашем храме. Даже не то, что алтарь выходит на запад, что иконостас напоминает решетчатый заборчик, службы сокращены и батюшка здоровается со мной за руку. Все это лишь выражение какого-то обмирщения, которое царит в душах людей, приходящих сюда. Просто иногда кажется, что они плохо понимают, что происходит во время службы, стоят здесь не от недостатка чего-то и желания что-то обрести, а словно выполняя чье-то непонятное поручение. Записок на службе не подается, никто почти не крестится и не кланяется, да и само течение службы несколько раз прерывается: после чтения Евангелия все дружно усаживаются на скамьи, занимающие все пространство храма, — послушать проповедь. Затем, перед «Верую», начинают обниматься, пожимать друг другу руки, хлопать по плечам: «Христос посреди нас!» Самое большое искушение начинается для меня во время Причастия, когда все прихожане, без исповеди, с уверенным видом шествуют к Чаше, а потом, высыпая половину крошек на пол, разбирают крупно порезанные просфоры».

«Нет, это не обмирщение, а скорее недовоцерковленность, ведь большая часть прихожан (80 %) — вчерашние протестанты. Это значит, кто-то из них еще полгода назад сидел в просторной зале со сценой, роялем и рядами диванчиков, которая называется евангелической церковью, аплодировал хору, оратору (проповеднику) и, может быть, пел гимны «лучшему Другу» — Иисусу. Хотя те, кто в Православие переходят, обычно происходят из более традиционных протестантских конфессий, вот батюшка наш из пресвитерианства перешел. Приходят к Православию чаще всего через знакомых, а иные через Достоевского. Достоевский (как и Толстой) удивительно здесь популярен: в каждом уважающем себя доме имеется «Преступление и наказание» вместе с «Войной и миром». Есть и такие, кто присоединяется к общине просто из-за общности взглядов на проблемы абортов и эмансипации женщин.

А в Калифорнии, говорят, два храма всеми приходами перешли из протестантизма в православие».

«Оказывается, степень совершенства в освоении иностранного языка вовсе не сводится к умению на нем думать. Вот научиться молиться на чужом языке, исповедоваться — это серьезно».

«Господи, помоги этим людям: они не понимают, зачем крестным ходом ходить и святой водой окропляться, сберегать маслице и освящать яйца. У них нет за плечами никаких традиций. Почитания святынь нет, потому что даже потребности в этом нет.

А в России-то у нас как благодатно! Богохранимая она. Под каким святым покровом живешь, понимаешь, только когда из-под него выходишь. Вот слова лесковского Левши: «...у нас есть и боготворные иконы, и гроботочивые главы, а у вас ничего, и даже, кроме одного воскресенья, никаких экстренных праздников нет». Ну до чего же домой хочется!»

«И все равно благодатность Христовой Церкви не умалит отсутствие внешних признаков благочестия у некоторых ее чад. Благочестие, наверно, лишь помогает спасаться, но спасает всегда Сам Господь.

Стоишь, бывало, на службе, возведешь глаза долу — и упираешься в низкий потолок: нет высоты... Перекрестившись, поклонишься — и лбом — рраз! — об скамейку: нет простора. Эх, смирения бы... Оглядишься в надежде увидеть какую-нибудь согбенную, кроткую бабулю-подвижницу — нетушки. А потом остановится взор на иконе (ведь в каждом православном храме есть иконы) — и все обретается. Ведь самое главное происходит: Благие Дары ниспосылаются на каждой службе, только увидеть и принять надо суметь.

Ну что же, что батюшка порой странные вещи на проповеди говорит (на факультете нас и не так искушали), он все же стремится разобраться, идет, кается. Богом поставлен на это место и Им руководим. Да и служит он почти за бесплатно — это в Америке-то».

«Вот Страстная седмица наступила, и прихожане наши посерьезнели. Ходят строгие, молятся коленопреклоненно, исповедуются, плачут. Значит, живые у них души. И что у меня за наваждение было?»

«Пасха Красная, Святая пришла! На Пасху везде хорошо. Даже в Америке. Даже в приходе, где много искушений было. Просветимся, людие, и радостию друг друга обымем!»

«Милые, добрые мои друзья. Провожали меня всем приходом, икону «Всех Святых» подарили, обещали адресную книгу с фотографиями выслать. И спели на прощание «Lord grant you many years!» — Многая лета!»

Вместо эпилога

«Мне довелось перенести опыт погружения в другую культуру, более всего ценный тем, что в контрасте с окружающей средой больше начинает осознаваться своя инаковость, ярче и четче ощущается своя собственная культура. И в этом контрасте появляется убеждение: какая же удивительнейшая, богатейшая и исполненная чудесами у нас Россия! Одно дело читать об этом, а другое — ясно это ощутить на собственном опыте. Только для того, чтобы испытать это чувство, стоит, оказывается, в Америку на год поехать. Хочется, чтобы оно не угасало и здесь, на Родине, передавалось другим и подвигало к стремлению уберечь то сокровище нашей самобытности и нашей веры, которое мы еще имеем».