Возвращение блудного космонавта

Гомер нашего времени

В фильме «Белое солнце пустыни» есть одна по-своему гениальная сцена: Петруха, столь жаждавший момента, когда Гюльчатай откроет ему свое «личико», наконец сам отдернул заветную паранджу, однако вместо красавицы Востока под ней оказался коварный басмач с револьвером. Подобная ошибка стоила жизни несчастному красноармейцу, и его прозрение оказалось слишком поздним. Люди редко поступают со своими верованиями по примеру Петрухи, предпочитая скрывать от самих себя их иногда весьма неприглядные лица. Одно из полезных свойств художественной литературы заключается как раз в том, что она обнажает многие человеческие заблуждения, лишая их паранджи красивых, но мертвых, и поэтому дурно пахнущих слов, которыми они обыкновенно прикрывают свое истинное обличие. В современной русской литературе непревзойденным мастером подобного мировоззренческого стриптиза является Виктор Пелевин, писатель сравнимый разве что с Гомером. В данном случае я имею в виду не степень таланта или художественные особенности, а эпический охват явлений современной жизни, на который были способны эти замечательные авторы. Если бы историку, живущему в далеком будущем, от наших дней остались бы только романы этого Пелевина, то он с большой долей достоверности смог бы восстановить мировоззрение и мифологию современного общества (как и Гомер — основной и едва ли не единственный источник по истории греческой религии своего времени). Сложно сказать, насколько виноват сам Пелевин в том, что ему подобно советским космонавтам из романа «Омон Ра», «исследовавшим» преимущественно обратную сторону Луны, приходилось иметь дело с теневой стороной человеческого существования, а из открываемой им паранджи обычно вылезала какая-нибудь мерзкая рожа:

— У вас случайно нет такого знакомого с красным лицом, тремя глазами и ожерельем из черепов?.. Который между костров танцует?.. И кривыми саблями машет?

— Может быть и есть… но не могу понять, о ком именно вы говорите. Знаете, очень общие черты. Кто угодно может оказаться. (Чапаев и Пустота)» Описанию примерно такого рода демонов уделено наибольшее внимание в творчестве Пелевина, но в данной статье речь пойдет о еще более страшном мифе, о материализме, как удачно выразился А. Н. Лосев, мифе

о мертвом Левиафане…

Материалистическая философия, если ее принять предельно честно и последовательно, дает одну и самых страшных и, что еще более ужасно, скучных картин мироздания, живущего по слепым механистическим законам, в существовании которого нет смысла и в котором не может случиться чуда. Главный герой «Омон Ра», всерьез воспринявший подобный взгляд на вселенную, глядя на звезды, приходит к весьма печальным мыслям: «Я представил себе бытие огромного раскаленного шара, висящего, не опираясь ни на что, в ледяной пустоте, во многих миллиардах километров от соседних звезд, крохотных сверкающих точек, про которые известно только то, что они существуют, да и то не наверняка, потому что звезда может погибнуть, но ее свет еще долго будет нестись во все стороны, и, значит, на самом деле про звезды не известно ничего, кроме того, что их жизнь страшна и бессмысленна, раз все их перемещения в пространстве навечно предопределены и подчиняются механическим законам, не оставляющим никакой надежды на нечаянную встречу.»

Любая философия как целостная система должна давать определение некой первоосновы всего сущего, — материализм в качестве таковой предлагает материю, одно из самых абстрактных (я бы даже сказал, идеальных) понятий в философии, о которой известно лишь то, что она мертва, безличностна и неразумна. То есть, по словам того же Лосева, «материалисты верят в чудесное, сверхъестественное воплощение… какой-то слепой и глухой матери-материи… в реальные вещи (Диалектика мифа)». Или, если перевести это на язык мифа: «Единственное и исключительное оригинальное творчество новоевропейского материализма заключается именно в мифе о вселенском Левиафане, — который — и в этом заключается материалистическое исповедание чуда — воплощается в реальные вещи мира, умирает в них, чтобы потом опять воскреснуть и вознестись на черное небо мертвого и тупого сна без сновидений и без всяких признаков жизни (там же)».

Когда мы с братом, разговаривая на религиозные и общефилософские темы, произносили слово «материя», отец обычно шутил: «Материя? А какая именно материя: ситец, сатин или крепдешин?..» Пелевин придумал более звучное и точное слово для обозначения этого понятия — «ухряб». В одном из рассказов он дает описание мистической встречи своего героя Маралова с этой материалистической первоосновой бытия: «все остальное — небо, снег, деревья — тоже было ухрябом, но как бы скрытым, принявшим другую форму, — а здесь был ухряб-сырец, находящийся в своем изначальном виде — это была длинная заснеженная яма с двумя довольно высокими, в половину мараловского роста, обледенелыми хребтами по краям». В этой яме герой замерзает. Действительно, материалистическая картина мира какая-то слишком холодная.

Поскольку, по определению Ленина, «в мире нет ничего, кроме движущейся материи», то и человек оказывается таким же физическим телом, как и все остальные, которое тоже не может рассчитывать на чудо и «нечаянную встречу». Три закона диалектики, несколько усложняющие механистическое движение, тоже как-то не особенно утешают4. (Хотя, по моему личному мнению, механистический материализм и есть самый настоящий и последовательный, а пресловутый диамат не более, чем ересь внутри него со многими идеалистическими (тот же Гегель), едва ли не христианскими влияниями.)

Миф о покорителях космоса

Естественно, ни одна из идеологий не могла в чистом виде эксплуатировать такую мрачную и скучную философию. Вот и советская власть дополнила материализм множеством других более поэтичных мифов. Едва ли не важнейшим из них в какое-то время стал миф об отважных покорителях космоса, несущих идеи коммунизма в самые далекие уголки вселенной, оставляющих следы «на пыльных тропинках далеких планет», взращивающих на Марсе райские яблоневые сады и долетающих «до самого Солнца». Благодаря им космос становится уже не таким холодным, каким он был раньше: его согревают горячие сердца советских героев-космонавтов.

Описанию и опровержению этого мифа и посвящен преимущественно роман «Омон Ра».

Есть люди логического и есть люди поэтического мышления. Первые выражают свои мысли с помощью словесных или математических формул, вторые — с помощью образов, которые во многих случаях говорят гораздо больше и гораздо более убедительны. Пелевин сумел создать один из наиболее точных символов вселенной материалистов.

Омон Кривомазов, питомец «секретной космической школы при первом отделе КГБ СССР», отправляется на Луну. Космический корабль, на котором он летит, оснащен «сложнейшей автоматикой»: в каждой ступени сидит «космонавт», который в определенный момент должен отщелкнуть шпингалеты, резко оттолкнуться ногой и, включив двигатель следующей степени, погибнуть в его пламени. Сам Омон должен крутить педали, скрючившись, как эмбрион, в тесной кабине лунохода, приводя тем самым этот странный механизм в движение. Впрочем, с материалистической точки зрения, особой разницы между упомянутой автоматикой и человеком нет: у человека лишь более сложный системный блок, чем у компьютера, и более совершенное программное обеспечение. Впрочем, обычно ему приходится делать даже более простые операции вроде упомянутого отстегивания шпингалетов.

Альбер Камю в свое время очень верно заметил, что «в философии существует лишь одна по-настоящему важная проблема» — «стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?», то есть проблема самоубийства. Пелевин показывает, что в рамках последовательно материалистического мировоззрения на него возможен лишь единственный ответ. Пройдя свой путь по Луне и выбросив «вымпел-радиобуй, который передаст в космос преобразованные в радиоимпульсы слова «МИР», «ЛЕНИН» и «СССР»», Омон должен застрелиться, иначе он все равно не сможет жить в холодном безвоздушном пространстве.

Однако выясняется, что корабль никуда не летел, а луноход шел не по трещине имени Ленина на обратной стороне Луны, а по рельсам Московского метрополитена того же имени. Пистолет Кривомазова дал осечку, но его товарищи по-настоящему погибли ради вымышленной экспедиции. Трагедия и абсурд.

Пелевин, один из немногих, едва ли не единственный из писателей-постмодернистов, в романах которого остались люди, а не некие деконструкции и симулякры (я не совсем понимаю, что значат эти слова, если они хоть что-то значат, но в данном случае, мне кажется, они весьма уместны). Притом эти люди, особенно в первых романах, описаны, прошу прощения за тавтологию, очень человечно, даже трогательно человечно. Один мой приятель, очень ученый и далеко не сентиментальный человек, в некоторой степени даже сноб и циник, рассказывал, что плакал, читая «Омон Ра». Там, где у других лишь смакование гадостей и медитация на полуразложившемся трупе, у Пелевина настоящая трагедия, способная прошибить даже человека «хорошего общества», заболтавшего и обесценившего почти все важные понятия. А трагедия всегда ставит вопросы, на которые отвечает христианство.

«Атеист, научи меня верить»

С философской точки зрения, этот образ космического корабля, оставляющего за собой обгоревшие и обмороженные трупы, но так и не покинувшего подземелье московского метро, очень понятен: если Бога нет и материалисты правы, то вселенная, действительно, вечно движется из ниоткуда в никуда без всякого смысла, и мы умираем зазря. Но какую цель преследовали люди, пославшие Омона Кривомазова в его бессмысленное путешествие?

Роман Пелевина помогает разрешить еще один парадокс. Почему в государстве с идеологией, основанной на том, что не существует ничего, кроме реальности, воспринимаемой органами чувств и не зависящей от субъективного сознания, над этой самой «объективно существующей реальностью» могло происходить столь неприкрытое насилие? Откуда у материалистов могла возникнуть эта слепая вера в «светлое будущее», чисто религиозный фанатизм, ложь, туфта и показуха как основа государственной идеологической политики, двоемыслие, поразившее бы и героев Оруэлла (многие, действительно, искренне были убеждены, что в Советском Союзе существует наиболее совершенная общественная система, и при этом лелеяли как самую заветную мечту командировку или турпоездку в эту «загнивающую» заграницу, где всеми силами стремились урвать импортные шмотки)? У Пелевина все эти особенности советского строя показаны хотя и в гипертрофированном виде (так, согласно роману, испытания ядерного оружия в Советском Союзе имитируются одновременным прыжком двух миллионов политзаключенных), но при этом вполне реалистично, что еще раз говорит о недюжинном таланте писателя.

Этот обман, граничащий по своей жестокости с модным ныне life-art'ом (действом, кончающимся смертью исполнителя) и позднеантичными спектаклями с настоящими смертями актеров, был обманом не американцев и прочих друзей и врагов (тогда бы это имело хоть какое-то оправдание нуждами дипломатии), а исключительно самих себя, самих жертв этой государственной лжи. Зачем-то нужно было убедить актеров кровавых спектаклей, что их игра никакое не представление, а подлинная жизнь. Не случайно перед собственной «смертью» Омон вспоминает смерть другого безвестного героя Марата Попадьи, игравшего роль медведя на настоящей охоте и по-настоящему же убитому при подписании договора о сокращении ядерного оружия (которого у СССР, как уже было сказано, тоже не было). В минуту, которая должна была быть в его жизни последней, Омон «с несомненной отчетливостью понял», что Киссинджер, убийца Марата, знал, кого он ударил кинжалом.

В значительной степени подобный парадокс объясняется тем, что атеизм, как ни одно другое мировоззрение, зиждется на слепой вере. Христианин основывает свою веру на вполне реальном опыте встречи с Богом, своем и миллионов других людей, засвидетельствовавших ее своею жизнью и, что еще важнее, бесстрашной, но не бессмысленной смертью за свои убеждения. Фундамент же веры атеиста — ни на чем не основанное допущение, что эта встреча никогда не происходила и не может произойти в их жизни, а опыт других, чаще всего безусловно достойных людей, лишь коллективный психоз, ложь или самообман. Даже если не видеть свет звезды, о которой говорят астрономы, в ее небытие можно лишь верить. Бог стучится и в сердца атеистов, но последние слишком часто не верят в то, что слышат этот стук. Там же, где слепая вера, всегда есть и те, кто ее пользуются.

Однако ложь советской системы имеет и еще одно философское объяснение, базирующее на знаменитом утверждении, которое принято считать водоразделом между материализмом и идеализмом: «бытие определяет сознание». Мы знаем, как часто в человеческой истории причина подменялась следствием. Например, учение Кальвина о всеобщем предопределении и коммерческом успехе как свидетельстве спасения и Божьего благоволения, вместо казалось бы логичного в этом случае расслабления человеческой воли (чего рыпаться, если моя судьба все равно предопределена) привело к стремлению через достижение финансового благополучия убедить самого себя в достижении вечной жизни. Таким образом, спасение и коммерческий успех поменялись местами. В советской атеистической идеологии невольно поменялись местами «бытие» и «сознание». Материализм отрицает существование подлинного Судии истинности всех вещей, чем подталкивает своих приверженцев промывкой мозгов обманутого общества метафизически изменить и реальность.

Человек с древности осознавал себя как образ космоса (микрокосм в макрокосме), христианство пошло дальше, открыв истину, что человек представляет собой более совершенную, созданную по подобию Творца вселенную внутри менее совершенной (макрокосм в микрокосме, драгоценный камень к глиняном кувшине). Человек, с точки зрения материализма, тоже должен быть мертвым и холодным космосом, по образу и подобию того вселенского Левиафана. Естественно, с такими монстрами коммунизм не построить.

Замполит особого отряда космонавтов полковник Урчагин так говорит об этом: «Запомни, Омон, хоть никакой души, конечно, у человека нет, каждая душа — это вселенная. В этом диалектика. И пока есть хоть одна душа, где наше дело живет и побеждает, это дело не погибнет. Ибо будет существовать целая вселенная, центром которой станет вот это… Достаточно даже одной чистой и честной души, чтобы наша страна вышла на первое место в мире по освоению космоса; достаточно одной такой души, чтобы на далекой Луне взвилось красное знамя победившего социализма. Но одна такая душа хотя бы на один миг — необходима, потому что именно в ней взовьется это знамя…»

В своем логическом завершении, таким образом, материализм смыкается с самым дремучим субъективным идеализмом. Если нет Бога, Того, кто видит мир, таким какой он есть, Творца и Промыслителя этого мира, то значит нет никаких доказательств существования «объективной реальности».

Пелевин решил, что Бога нет, и совершенно естественно, на данный момент закончил свои поиски на буддизме. Насколько убедителен его выбор, каждый читатель может решить для себя сам, но мосты на своем духовном пути классик постмодернизма сжег довольно капитально. Стоит присмотреться к их пеплу. А христианам еще раз поблагодарить за освобождение от власти «стихий», лжи и бессмысленности, о которой так много и так страшно писал классик постмодернизма.