Бегство из «Внутренней Монголии»

Мой приход к вере, на первый взгляд, не имел никаких серьезных причин и не сопровождался никакими внешне примечательными событиями. К моменту обращения (примерно в конце 1990-нач. 91 г., когда мне было лет 14—15) я был вполне доволен как самим собой, так и способом своего бесхитростного существования. В это время я был типичным представителем самой отвратительной породы толстых отличников, искренне считающих, что они намного лучше всех окружающих их людей (в моей школе для этого не требовалось никаких усилий). Единственный друг вполне удовлетворял мои скромные потребности в общении; маленькие радости с избытком компенсировали мелкие неприятности; к тому же, мне почему-то не пришлось испытать ненависти, которую обычно испытывают нормальные дети к таким типам, как я (за время учебы в школе мне только два раза били морду, да и то за дело и не сильно). На тех, кто меня не любил и не уважал, я смотрел свысока, и их мнение меня мало интересовало. В такой ситуации Бог был мне совершенно не нужен. Более того, вера в Него заставила бы меня уходить куда-то вверх из моей уютной и самодостаточной «внутренней Монголии», дышать же «холодным горным воздухом» христианства мне, изнеженному домашнему мальчику, тогда совершенно не хотелось. В какой-то момент, однако, истина стала для меня настолько очевидной, что мне некуда было от нее деваться. Отделаться от нее можно было только путем искусного и бессовестного самообмана, умения, которое приходит обычно с годами и недоступно пятнадцатилетнему подростку.

Как ни странно, мой путь к вере проходил через тотальное недоверие и скептицизм, доходивший порой до полного нигилизма. С раннего детства я склонен был верить только собственному, пережитому в себе самом и бесспорному опыту. Естественно, при такой установке в Церковь я вошел через самый черный ход последовательного и бескомпромиссного атеизма, который я стал исповедовать примерно с начальных классов школы, когда впервые задумался о проблеме существования Бога. Главным доказательством Божия небытия тогда для меня стал сам факт существования огромного количества безбожников и богохульников, которых Бог почему-то не уничтожил или, по крайней мере, не заставил поклоняться Себе. Я проводил многочисленные эксперименты, бросая в Его адрес самые чудовищные проклятия, и, тем не менее, молнии и болезни не поражали меня, а значит — делал я вывод — никакого Бога вовсе не существует. Когда люди выдумывают богов, они невольно делают их похожими на самих себя. Так и я, будучи властолюбивым, гордым и мстительным (однажды, еще в детском саду, я чуть не выколол глаз одному мальчику за то, что он сломал мою снежную крепость), не мог и помыслить терпеливого и милосердного Бога, который ищет от людей не подчинения, а любви, и никогда не подавляет их свободу. Тогдашние мои рассуждения являются, безусловно, еще одним доказательством, что христианского Бога совершенно невозможно было бы выдумать, если бы Его не было на самом деле.

Одно время я весьма интересовался биологией. Как атеист я, естественно, должен был рассматривать людей как животных, представителей отряда приматов. Рассуждая дальше, я вдруг обнаружил, что человек является едва ли не единственным биологическим видом, который не имеет никакой необходимой экологической ниши в экосистеме нашей планеты. В мудрой пищевой цепи биоценоза, составленной из множества необходимых друг другу взаимопоедающих существ, он оказался каким-то лишним элементом, не только совершенно не нужным, но и, более того, своим существованием представляющим угрозу существованию жизни на Земле. Дымящие ядовитыми газами города казались мне раковыми опухолями на теле планеты, и я любил представлять, как человечество вдруг исчезнет и природа, долго жаждавшая этого, отвоюет завоеванное им пространство, и над развалинами домов и заводов снова будут шуметь леса и бродить дикие звери. Впоследствии подобные мысли о враждебной природной силе, медленно, но неуклонно наползающей на человеческие постройки, я встретил у Сартра, однако, в отличие от французского экзистенциалиста, тогда я явно был не на стороне человека. Из всех этих рассуждений я мог сделать два совершенно противоположных вывода: либо человек — это роковая ошибка природы, либо — в нем есть что-то, что больше и выше материального мира, и что, в конечном счете, и оправдывает его, с биологической точки зрения, бестолковое существование. Как атеист я принял первую точку зрения. Однажды я поделился подобными мыслями с отцом, после чего он произнес ужаснувшую меня фразу: «Надо же, тебе только 13 лет, а ты уже ненавидишь людей». Я стал было возражать, говоря, что только констатирую бесспорный факт, но после этого разговора мне пришлось согласиться, что с такими мыслями, порожденными материалистическим мировоззрением, доведенным до его логического предела, действительно, нужно ненавидеть людей. Однако, при всей своей гордыне и эгоцентризме я почему-то не испытывал ненависти к роду человеческому. Кроме того, ненавидя человечество, необходимо было ненавидеть и самого себя. Уже тогда я вполне согласился бы с мыслью Камю о том, что главная проблема философии — это вопрос о том, стоит ли жизнь того, чтобы жить, т. е., в конечном счете, проблема суицида; ответ же на нее должен повлечь за собой вполне определенные и необратимые действия. Однако, я чувствовал, что самоубийство, а не уклонение от него, как следовало бы из моей теории, было бы трусостью и самообманом. С этого момента я пытался понять, за что же можно любить людей и что заставляет меня жить и дает смысл моего существования. В это же время чрезвычайно сильное впечатление на меня произвели два случая (впрочем, последний, возможно, произошел уже после моего обращения, хотя, кажется, все-таки до него). На уроке биологии учительница, иллюстрируя всю ту же систему биоценоза, процитировала стихи Заболоцкого:

Жук ел траву, жука склевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы — И страхом перекошенные лица
Ночных существ глядели из травы.

(Последние две строчки биологичка, впрочем, предусмотрительно пропустила, и я узнал о них впоследствии). Невозмутимость, с какой она декламировала это стихотворение, почти обидела меня, а само оно ранило до глубины души какой-то кошмарностью и безысходностью. Еще много раньше, в глубоком детстве примерно такое же впечатление на меня произвела известная песенка «В траве сидел Кузнечик» из мультфильма про Незнайку. Тогда я искренне презирал (сейчас, наверное, пожалел бы) всех этих самодовольных жителей Цветочного Города (кроме, конечно, самого Незнайки, действительно ищущего человека и подлинного мыслителя), которые так весело и беззаботно пели чудовищную песню о несправедливости мира, в котором такие маленькие, беззащитные и дружелюбные существа погибают в желудке безобразных лягушек.

Другой раз я услышал об эпизоде, случившемся с известным путешественником Туром Хейердалом, который однажды, общаясь с племенем людоедов, высказал свое удивление их жестокостью. На это мудрые каннибалы задали ему встречный вопрос: а вы что на войне не убиваете своих врагов? — а что делаете с трупами? — зарываете в землю? — какие же вы жестокие: мы убиваем хотя бы для того, чтобы съесть, а вы — чтобы закопать в землю. Против логики этих дикарей возразить было нечего. Мое тогдашнее атеистическое мировоззрение в своем законченном виде, таким образом, должно было представить наш мир, как некую столовую, где клиенты упорядоченно, согласно меню, поедают друг друга, и только человек является нежеланным посетителем: жрет что попало и сколько влезет, ломает мебель и бьет посуду. Однако я чувствовал, что все это неправда, хотя и довольно выгодно было бы представить подобную точку зрения правдой, поскольку тогда всевозможные нравственные ограничения можно было бы выкинуть куда подальше и спокойно наслаждаться жизнью, не считаясь ни с чем и ни с кем. Но я видел, что люди, в том числе и я сам, совсем не такие, как выходило из моих рассуждений: в каждом из них в той или иной мере присутствовали какие-то странные представления о трудно объяснимой и выразимой правде, которой почему-то нужно следовать даже вопреки собственной выгоде. Даже те, кто сознательно шел против этих принципов только подтверждали их реальность (впрочем, сознательные служители зла в детстве мне, кажется, не встречались). Кроме того, человеческий разум, способность к творчеству, да и само стремление понять смысл собственного существования не могли быть сведены к пусть даже самым сложным условным рефлексами и биохимическими реакциями, происходящим в коре головного мозга. Наконец, острое переживание свободы, в реальности которой я уже тогда не мог сомневаться, не позволяло мне признать человека куклой, пляшущей на нитках причинно-следственных связей. Поняв несостоятельность материалистического мировоззрения, какое-то время я не без интереса читал всевозможные попадавшиеся под руку брошюрки, от полу- и псевдонаучных до откровенно оккультных. Довольно быстро, однако, я стал понимать, что все картины мироздания, изложенные в них, высосаны из пальца или, что еще хуже, из больного воображения их авторов, а некоторые и просто дурно пахнут. А с детства я как-то болезненно остро ощущал любую ложь и фальшь, от которых меня, в самом прямом физиологическом смысле этого слова, выворачивало. Без лукавства с самим собой не мог я принять и различного рода восточные учения о иллюзорности мира. (Впрочем, в те «дальние глухие» годы проблема субъективного идеализма вроде бы особенно и не стояла.) Итак, разочаровавшись в материализме и язычестве, я незаметно подошел к вере в Бога, пока еще весьма неопределенной. К счастью, путь моего богоискательства оказался довольно коротким и почти сразу привел в Православную Церковь. Почему так случилось? В вероучительных отличиях тех или иных конфессий, как и в самом христианстве, я совершенно не разбирался. Отчасти мой выбор объясняется простым эстетическим неприятием той религиозной халтуры, которая сквозила из многочисленных сект и модернистских протестантских сообществ, с комиксами вместо икон, попсовыми песенками вместо литургии и холеными проповедниками в пиджачках и галстуках вместо святых. Католицизм и традиционное протестантство (особенно лютеранство) внушали мне большее доверие, однако и в них было что-то чужое, если не враждебное, а кроме того, музейное и абстрактно-теоретическое. Мое поколение выросло в ожидании весны, которая, казалось бы, неминуемо должна была наступить после крушения коммунистического режима. «Мы ждем перемен!» была наша главная песня. В этих условиях Православная Церковь, возникшая буквально ниоткуда и каким-то необъяснимым чудом на развалинах бывших складов и пустырей за какие-то даже не годы, а месяцы, восстановившая сотни храмов, больше других соответствовала свежему весеннему духу нашего времени. Наконец, я просто любил свою родину и, естественно, истину решил искать сначала в вере моих предков (конечно же, четко понимая, что если бы она не оказалась истинной, то нужно было бы продолжить поиски в других конфессиях). У меня в поселке открылась воскресная школа, куда я решил сходить. К счастью, занятия в ней вел человек с хорошим богословским образованием, который может быть даже излишне сильно нас грузил. Таким образом, на чисто интеллектуальном уровне я получил ответы на многие вопросы и осознал, что было бы непозволительной подлостью и трусостью не пойти навстречу Тому Богу, Который, как говорят православные, Сам настолько не погнушался нами, что сделался человеком и умер за людей самой позорной и мучительной смертью. Наконец, я пришел в храм, в котором еще недавно располагался макаронный завод. В помещении, где проходило богослужение, стояли леса и валялись кучи мусора, с потолка сыпалась штукатурка и лила вода, икон почти не было, а свечки стояли преимущественно в ящиках с песком за неимением подсвечником. Хор, признаться, пел более чем отвратительно, батюшка слегка гнусавил и заикался, и слов я почти не понимал. Короче говоря, ничего, что могло бы привлечь меня по эстетическим или каким-либо иным соображениям, в храме не было, однако я был просто ошарашен: истина стояла передо мной столь очевидно и несомненно, что от нее мне теперь некуда деться. Мое сердце вдруг переполнилось какой-то непередаваемой радостью и свободой, а жизнью получила необыкновенную полноту и смысл, но самое главное, Тот, Кого я искал, ясно и очевидно стоял передо мной. Впрочем, то, что случилось со мной, совершенно не возможно выразить словами. Эти чувства я не мог выдумать: я совершенно не ждал их, да и не знал, что такое бывает, и, тем более, не мог вызвать их искусственно. Через несколько месяцев я впервые был на пасхальной службе, уже в другом храме, Благовещения рядом с метро «Динамо». Там во время чтения пасхального Евангелия я вдруг увидел свет, который отразился в лицах сотен людей находившихся в храме. Собственно, только эти два события и имеют непосредственное отношение к моему приходу к вере. Все мои интеллектуальные блуждания были не более чем саморазрушение перегородки, которую я по своей гордыни создал между собой и Богом. Кроме того, изменение моих взглядов было достаточно протяженным во времени и, поэтому заметным только на расстоянии, да и сам я был вовсе не склонен к достоевщине и «вопрос разрешить» для меня не было столь напряженной и болезненной проблемой, как, например, для моего младшего брата. Впрочем, копание в собственных мыслях, само по себе не характерно для нормальных детей такого возраста, обычно без этого «врубающихся», где правда, а где ложь, и более открытых вере. Гораздо важнее для моего воцерковления, может быть, было то, что меня крестили во младенчестве, а моя бабушка была искренне верующей, и, хотя она никогда не говорила мне о Боге, единственным воспоминанием от того времени, когда я не умел говорить, остался образ иконы Двунадесятых праздников (настолько четкий, что я спустя почти двадцать лет, вспомнив, легко понял, что это была за икона), а от более позднего детства песенку: «Дождик, дождик, перестань. Я поеду в Иордань Богу помолиться, Христу поклониться». Можно вспомнить, наверное, и моего единственного друга, который пришел к Богу одновременно со мной или даже немного раньше меня, и многих встретившихся мне верующих людей, в глазах которых я, действительно увидел свет Христов… и многое другое. Единственное, к чему бы я хотел призвать моим сумбурным и бестолковым рассказом — это к последовательности и предельной честности с самим собой, которые неизбежно приведут к истине, перед лицом которой нужно лишь не побояться не закрыть глаза, не заткнуть уши и не затуманить разум.