Начинаем с конца. Круглый стол о постмодернизме

«Безумное чаепитие» — именно этими словами Л. Кэрролла было бы правильно назвать образ жизни, которого придерживаются очень многие наши современники. В «Татьянином дне» оно началось чуть ли не в день возникновения газеты. Почти каждый вечер в редакцию приходят люди, не спеша пьют одну за другой чашки чая, болтают, что-то обсуждают, спорят, иногда попросту мешают работать. В этой обстановке рождаются новые номера «ТД», причем их качество непосредственно зависит от интенсивности чаепития. И вот редакции в голову пришла мысль: коль мы все равно пьем чай, пригласим на него специальных гостей и включим диктофон. Как водится, начать мы решили с конца — с разговора о постмодернизме. Кроме Максима Большакова, главного редактора «ТД», в нем приняли участие известные писатели, поэты, философы и публицисты: Олеся Николаева, преподаватель Литинститута, автор книг и статей о постмодернизме, Татьяна Иенсен, кинокритик, диакон Михаил Першин, аспирант философского факультета МГУ, Алексей Сагань, выпускающий редактор «Московского церковного вестника». Признаться не все получилось так, как мы задумали: те, кто просто пришел бы на чай к друзьям, убоялись серьезных разговоров, а у остальных при виде диктофона не получилось непринужденной беседы. К общему мнению мы так и не пришли, а дискуссия кончилась там, где она только должна был начаться. Разговор о постмодернизме в «ТД» будет еще продолжен, может быть, в несколько в иной форме.

Максим Большаков: Хотелось бы сразу обозначить проблему: что такое постмодернизм: стиль или идеология? Явление исключительно современное или в той или иной форме вообще присущее человеческой культуре? Мне кажется, более продуктивно было бы рассматривать постмодернизм именно как совокупность неких художественных приемов: игра на аллюзиях, использование привычных сюжетов в каких-либо необычных формах и жанрах, неожиданные повороты всем известных сюжетов, совмещение несовместимого, серьезного и иронического, высоких и низких жанров и так далее. Нечто подобное встречалось едва ли не во все переломные эпохи. Постмодернизм возникает там, где уже есть, с одной стороны, набор хрестоматийных текстов, а с другой, некая культурная исчерпанность, когда в рамках традиционных форм сказать что-то новое уже практически невозможно. Приведу пример из поздней античности. Вот Лукиан, по всем признакам, типичный постмодернист, который перевирает по-новому старые мифы и сюжеты, и непонятно, то ли он стебается, то ли пишет серьезно. В совсем уж поздней античности возник весьма своеобразный жанр так называемых «центонов», когда из стихов хрестоматийных поэтов, которых все «интеллигентные» люди знали наизусть, составлялись новые произведения. Получалась вполне постмодернистская «игра смыслами». А разве нет чего-то постмодернистского в богословских комментариях на греческие любовные романы, в которых усматривали христианские аллегории? Представляете, если бы современные богословы стали писать комментарии на дамские романы. Тут можно привести, пожалуй, единственную параллель — искуснейшее богословское толкование диакона Андрея Кураева на архипопсовейший фильм «Титаник». Может быть, и современная христианская культура может использовать постмодернизм именно как стиль.

Алексей Сагань: На мой взгляд, так называемый постмодернизм стилем все-таки назвать трудно. Все стили так или иначе имеют свои неповторимые черты. Игру формами и тому подобные фокусы, назвать чертами стиля никак нельзя. В постмодернистском движении нет школы, а без школы, мы видим только поиски одиночек, а одиночка стиля не создает, его создает общность художников.

Татьяна Иенсен: Действительно, даже Умберто Эко, который считается родоначальником литературы постмодернизма, сам не создал никакой постмодернистской школы. При всем желании невозможно найти никаких общих стилевых черт у тех, кто причисляет себя к постмодернистам. Что объединяет, к примеру, «Очередь» Сорокина и «Хазарский словарь» Павича? В кино тоже не сложилось видимого постмодернистского стиля. И Питер Гринуэй, признанный главным выразителем постмодернистского сознания, Ларс фон Триер, и братья Коэны, и даже Тарантино — все они считаются постмодернистами. Но как можно найти хоть какие-то стилевые переклички между «Книгой Просперо» Гринуэя, «Криминальным чтивом» Тарантино и, к примеру, «Танцующей в темноте» Триера?

Если говорить о постмодернизме как об особом типе современного сознания, то это некая всеядность, когда все уравнивается и равнозначно: и Евангелие, и Махабхарата, и мифические сказания племен острова Фиджи — все одновременно, все в одном котле и все совершенно правомерно. Собственно говоря, это и есть постмодернизм с его симулякрами («ничто, выдаваемое за нечто»), деконструкцией, игрой сущностями, коллажем, компиляциями и стиранием грани между высоким искусством и китчем.

М. Б.: А нельзя само по себе это сочетание несочетаемого считать стилем? Или особым художественным приемом?

А. С.: Я хотел бы привести еще один пример, чтобы пояснить то, что я понимаю под стилем. Представьте себе, что нам нужно построить, например, стул. Работая в стиле, художник создает произведение искусства как бы находясь в мастерской. А ситуация бесстилья — это ситуация, когда человек выходит в чисто поле и без инструментов пытается сделать то же самое. Ну, и получается какая-нибудь кривая табуретка. Стиль ощутим, и бесстилие тоже. Это дискомфорт для художника.

М. Б.: Но ведь отсутствие стиля — это тоже в значительной степени художественная установка.

А. С.: Нет, это беда.

Диакон Михаил Першин: Позвольте не согласиться. В XX веке в России были авторы, которых можно считать предтечами постмодернизма, скажем, Василий Розанов, который сознательно отказывается от жанров и стилей. Он говорит: «Я пытаюсь победить литературу, то есть выйти из системы подходов, из системы придуманных ситуаций, и описывать жизнь души. А в душе моей замечательно сочетаются херувимские и вполне обыденные мысли». Время постмодернизма — это время зрелой культуры, которая, возможно, уже подходит к своему завершению. Второй момент. Для нас, для тех, кто в Церкви, не так уж и плохо, что мы подошли к каким-то пределам жанровой культуры. Сейчас уже невозможно критиковать произведение только за то, что оно не соответствует своему жанру. Это означает, что, если приходит в мир совершенно новое искусство, которое содержательно говорит на языке Библии, но в иное время вызвало бы негативную реакцию просто из-за несоответствия сложившейся системе жанров, — у такого искусства появляются шансы на успех. Как пример приведу живопись Елены Черкасовой. Она пока не классифицируема, еще недавно довольно просто было бы не замечать или отрицать эту живопись. Чем интересно творчество той же Черкасовой? Она экспериментирует, она подмечает какие-то необычные стороны, вещи, и пишет в системе примитива, причем пишет совершенно по-разному. Внутри ее мастерской рождаются иногда удивительные вещи, насыщенные смыслом. Скажем, одна из картин Черкасовой «Спасение твари» — это Христос, к которому устремляются всякого рода твари: животные, птицы, рыбы.

Я бы обратил внимание на еще на одну особенность постмодернизма, заключающуюся в том, что текст для него существует сам по себе, безотносительно к своему автору. Все хорошее, что написали, допустим, античные писатели — это наши тексты. Христианская культура, опираясь на этот базис, смогла выстроить и философию, и богословие.

Т. И: Мне тоже кажется, что очень опасно, когда все искусство рассматривается с точки зрения такой вульгарной дихотомии. Если художник честен, то даже если он постмодернист, он может достичь, разумеется, не высот, а скорее глубин понимания человеческого отчаяния от обезбоживания, от отсутствия Бога. И таким криком безысходности иногда можно скорее привести какого-то человека к вере, чем неким благостным елейным нравоучением. Однако здесь ни в коем случае нельзя перегибать палку. Чего стоит фильм Киры Муратовой «Три истории», где в третьей его части шестилетняя девочка сначала обнажается перед зеркалом, надевая на себя бусики, а потом подкладывает мышьяк своему дедушке, чтобы посмотреть, как он будет корчиться в муках. И все это вызывает чудовищный восторг критики, фильм получает массу престижных премий.

А. С.: Если постмодернизм — явление зрелой культуры, то зрелость предполагает плодотворность плюс упорядоченность. Вот я простой мужик, вышел из леса. И я хочу, чтобы в красоте была глубина. Я посетил выставку Дионисия, а потом художников, которые сидят рядом с Крымским валом. Я сравнил эти вещи и вижу, что картины, которые я увидел под навесом, эффективны лишь в случае использования в качестве дров. А живопись Дионисия прекрасна. Я не понимаю, почему Розанов лучше, чем, скажем, Пушкин. Зрелость предполагает здоровье и силу.

М. Б.: А если постмодернизм — уже не зрелость, а старость?

А. С.: Старость тоже бывает разная. Бывает старость благородная, а бывает маразматическая. Ну и что, что много событий хранится в старческой голове, не способной уже переварить их? Может быть, все-таки лучше находиться на вершине жизни?

М. Б.: В том-то и дело, что вершины, пожалуй, уже пройдены. Написано так много книг, что в рамках традиционных форм сложно не повториться. Даже если сейчас появится писатели уровня Толстого или Достоевского, и они будут писать так, как писали Толстой и Достоевский, это никому не будет интересно, потому что Толстой и Достоевский уже были. Чтобы заинтересовать уже пресыщенного читателя, постмодернизм и прибегает ко всем этим фокусам и изыскам.

Т. И.: Но ведь искусство движется вместе со временем. Когда вы читаете художественное произведения, то вы читаете не только про вечность, а и про то, ушедшее уже время. А про наше время ни Достоевский, ни Гомер не писали.

Олеся Николаева: Увы, во-первых, не могу согласиться с уважаемой Татьяной Иенсен, что постмодернизм не несет никакой идеологии, а во-вторых, готова возразить Максиму Большакову, когда он утверждает, что постмодернизм есть некое перманентно и спонтанно возникающее на протяжении истории культурное явление, спровоцированное омертвением использованных форм. Я, признаться, тоже когда-то так считала. Но тогда в постмодернисты можно было бы записать абсолютно всех — без исключения! — самобытных писателей. Всю классику, не только европейскую, но и русскую. Бывало, даже и мои стихи трактовали по этому штату. На самом деле, литература как живой организм постоянно обновляется, и плох тот писатель, который не может преодолеть породившей его «школы», создать нечто новое. Но постмодернизм — это нечто иное. Это явление, возникшее в конкретно-исторический момент и характеризующее наступающую (или уже наступившую) эпоху, которую можно было бы назвать постхристианской (а можно — контрхристианской). А поскольку христианство богато, в том числе, и идеологией, то постмодерн, ведя с ним тотальную войну, несет в себе и определенную, вполне формулируемую идеологию. Я обо всем этом писала в книге «Православие и свобода» (первое издание «Православие и современная культура»).

Поэтому не может быть хорошего писателя, который пишет, «как Толстой» или «как Достоевский». Но вполне может быть гениальный писатель или поэт, скажем, Мандельштам, в котором вдруг угадывается то колорит Анненского, то музыка Тютчева. Так я совершенно не согласна с тем, что Татьяна Толстая — постмодернистка. Ее рассказы вполне реалистичны, а «Кысь» укладывается в жанр антиутопии. Так же и Акунин — крепкий детективист, легкое перо беллетриста. Боюсь, что и мой новый роман о монахах «Мене, текел, фарес» тоже зачислят куда-нибудь не туда.…

М. П.: Но ведь эта книга, насколько я слышал, будет вполне в духе постмодернизма. Почему постмодернизм — это обязательно плохо?

О. Н.: Все-таки не соглашусь, чтобы меня считали постмодернисткой. Тут уж что-нибудь одно: или христианский писатель, или постмодернист. Но это вовсе не значит, что христианский писатель не может быть экстравагантным (вспомним гоголевский «Нос») или эксцентричным (вспомним хотя бы всю сцену у старца Зосимы, когда к нему приезжают Карамазовы.). Или что у него не может быть иронии и пародии (вспомним Фому Фомича — пародию на Гоголя). Словом, это не значит, что христианский писатель должен все время бубнить что-нибудь назидательное и грозить указательным пальцем.

Т. И.: Возвращаясь к постмодернизму, Постмодернизм сегодня дозволяет тотально все. Например, знаменитый французский певец Алик Гинзбург снял фильм про то, как отец живет со своей четырнадцатилетней дочерью, в главных ролях которого снялся он сам и его реальная дочь. А вместе с тем почти в это же время выходит фильм Абеля Феррары «Плохой лейтенант», который наполнен такой острой жалостью к падшему современному человеку. Плохой лейтенант, его играет Харви Кейтль, дошел, кажется, уже до последнего предела: колется, играет на скачках, берет взятки, глумится над задержанными, предается извращенному сексу и так далее. И вдруг он сталкивается со случаем изнасилования пожилой монахини прямо в алтаре двумя латиноамериканскими подростками. Она знает, кто они и где живут, но не выдает их, потому что жалеет и прощает. И герой пытается понять, почему она так поступила. В конце концов — видимо, для этого надо дойти до дна — он падает на колени и ползет через всю церковь к распятию. В эту минуту он верит, что раз простая женщина могла такое святотатство простить, то Бог может простить и его. В этот же день плохого лейтенанта убивают. То есть Господь взял его в наивысший момент жизни. Услышав раскаяние, смилостивился.

По поводу неоднозначности оценки постмодернизма. За два года до смерти Пикассо писал: «Богачи требуют нового, оригинального, скандального. И я, начиная с кубизма, развлекал этих господ несуразностями, и чем меньше их понимали, тем больше было у меня славы и денег». Пикассо беспощаден и справедлив в приговоре самому себе, но нельзя сказать, что он только развлекал богатых господ. Пикассо, действительно, человек, понявший время и написавший гениальные произведения… Мне кажется, постмодернизм — это именно серьезный диагноз нашему времени.

О. Н.: Постмодернизм, действительно, диагноз. Посмотрим, какие клинические показания он дает нашему обществу. Постмодернизм предполагает прежде всего антиуниверсализм. Вместо единой абсолютной Истины здесь выступает некая множественность относительных истин, призванных к взаимному сосуществованию в духе политкорректности. Однако практика политкорректности предполагает совершение неких «ампутационных» операций, в противном случае «истины» не только не смогут мирно ужиться, но и начнут прямо противоречить одна другой. Любому стилю постмодернизм противопоставляет эклектику, принципиально игровое и ироническое отношение к миру, а соответственно к духовным и культурным ценностям. Но что безусловно неприемлемо и даже ненавистно постмодерну, это христианский реализм, то есть непреложная связь образа с Первообразом, слова и реальности. Характерен и взгляд постмодернизма на человеческую личность, из которой образ и подобие Божие подменяется социальной маской. Вокруг такой личности выстраивается и мир вещей, которые в этой культуре также приобретает знаковый социальный характер, человек оказывается вписанным в концепт наступившей эпохи: «Ты есть то, что ты имеешь». Надо ли напоминать, что это фундаментальным образом противоречит христианской антропологии, которая могла бы противопоставить совсем иное утверждение: «Ты имеешь то, что ты есть». Коль скоро это противоречит истине о человеке, человека постмодернизма сущностно нет. Кстати, из святоотеческой литературы нам известно: первое, что делает лукавый, чтобы обольстить человека, он искажает в нем чувство реальности и выдает мнимое за достоверное.

М. Б.: Как обычно бывает, дискуссия перешла на спор о терминах. А о терминах не спорят — о них договариваются. Пока же, насколько я понимаю, под постмодернизмом каждый из участников круглого стола подразумевает нечто свое. Это обстоятельство означает, как мне кажется, то, что постмодернизм стал чем-то большим, чем просто философия, стиль, метод прочтения текста и так далее. Постмодернизм сейчас — это некая мифологема, явление общественного сознания, не до конца понятное, но всеми ощущаемое. В любом случае, есть довольно широкий круг деятелей культуры, которые считаются или считают себя постмодернистами. Они выражают иногда довольно разные идеи. У Сорокина это — убеждение, что литература не может ничего дать человеку, кроме некоего духовно-эстетического наркотика и отражения извращенной души писателя, учиться же надо у тех людей, кто книг не пишет, у аскетов, живущих в монастырях. Согласитесь, довольно любопытная смесь толстовства, неоромантизма и даже капля извращенно понятого православия. Пелевин проповедует весьма оригинальный «солипсизм», близкий учению буддизма или, скорее даже, адвайта-веданты. Кстати, его «Generation «П»» едва ли не лучшая книга против устоев общества потребления и рекламы. У Акунина (а его все-таки относят к постмодернистам) — кондовый либерализм. А Татьяна Толстая, хотя она мне не нравится как писатель, выражает, как мне кажется, вполне здравые взгляды на культуру, государство, русскую интеллигенцию, перспективы современной цивилизации и так далее. Тем не менее, у Толстой и Сорокина, хотя они множество раз публично ругали друг друга, есть нечто объединяющее их, чего нет, например, у Белова и Распутина. Именно поэтому первые считаются постмодернистами, а вторые нет. В современной культуре есть нечто совершенно своеобразное и, вместе с тем, объединяющее ее с культурами других переломных эпох. «Постмодернизм» был бы, наверное, наиболее удачным термином для определения этого особого состояния человеческой культуры. Общий знаменатель постмодернизма, наверное, действительно, там, где указала Олеся Николаева. И православной Церкви, есть что на это ответить. Однако сделать это придется на языке, хотя бы адекватном постмодернизму. Кстати, большинство моих друзей (да и я сам) воспринимают постмодернизм именно как современную литературу, которую не скучно читать, в которой есть неожиданные ходы мысли, литературные аллюзии и так далее. Даже Сорокин воспринимается ими как некая игра, пусть с извращенным сексом и трупами.

Т. И.: Что значит — «пусть»? Мы ни при каких обстоятельствам не должны доходить до всеядности и неразборчивости. Постмодернизм окончательно узаконил порок. Одни авторы его эстетизируют, а другие исследуют и ставят диагноз нашему времени, правда, как правило, без надежды на излечение.

О. Н.: Мне кажется, что «живой художественной силой» в современном обществе могла бы стать именно православная культура. И не надо ей искать никакого такого языка, «конкурентоспособного» с постмодернистким. Ее язык — это язык творчества, любви и свободы. Ее энергия — это энергия преображения мира. Ее герой — богоподобен, даже если его надо искать, как потерянную драхму, как заблудшую овцу. Ее реальность — это мир, таинственно движимый Промыслом, трепещущий поступи Духа Святого, и каждый подлинный писатель знает: чем достовернее он описывает событие, тем невероятнее оно оказывается под его пером. А главное, Вдохновитель и Тайнозритель этой культуры — Тот, кому воспевает Церковь: «Ты еси Бог творяй чудеса!»