Конец прошлого года был отмечен выходом двух совершенно необычных книг. Они относятся к разным жанрам, но их объединяет вопиющая неполиткорректностъ и свобода, поэтому они будут интересны как православным, так и неправославным нонконформистам.
Николаева Олеся. Мене, текел, фарес: Романы, рассказы. М., Эксмо, 2003. — 639 с.
Принимая участие в «Безумном чаепитии» «Татьяниного дня», посвященном постмодернизму, автор рецензируемой книги, известная писательница, поэт, философ и публицист Олеся Николаева высказала опасения, что и ее новое творение «зачислят куда-нибудь не туда», в разряд постмодернистской литературы. Эти опасения вполне оправданы. Уже сама ситуация, когда женщина написала книгу о монахах, могла бы показаться многим постмодернистской; плюс к тому, загадочное название, лихо закрученный, кажущийся совершенно невероятным сюжет, странное соседство, иногда на одной и той же странице, рассказов из житий святых и едва ли не анекдотов, советов известных старцев и тонко спародированного интеллигентского трёпа, разговора о самых серьезных вещах и самоиронии. Такие суждения, однако, были бы абсолютно ошибочными: эта книга не только не имеет ничего общего с постмодернизмом, но и относится к разряду скорее документальной, чем художественной литературы. Подзаголовок «non-fiction» (невыдуманное) можно было бы поставить не только к подборке рассказов, но и ко всей книге. Особенно это относится к роману «Мене, текел, фарес»: если в нем заменить имена и географические названия на реальные, получится даже не исторический роман, а хроника церковной жизни России совсем недавнего времени. Даже второстепенные персонажи по большей части не выдуманы. Например, католический монах, перешедший в православие и ставший настоятелем храма в глухом мордовском селе, — вполне реальная личность (разве что село было не мордовское, а чувашское, и сам он не участвовал во многих, впрочем, вполне реальных событиях, участие в которых ему приписывается). Об этом иеромонахе относительно недавно был репортаж по телевидению, в котором, в частности рассказывалось, что для французского батюшки в сельмаг специально стали завозить креветки — более чем убедительное свидетельство успеха его проповеди. Конечно, зачастую в книге реальные события несколько видоизменяются: два сюжета объединяются в один или меняется их хронологическая последовательность, что-то пародируется или утрируется, а зачастую, напротив, реальность несколько смягчается, чтобы она не казалась уж совсем невероятной, — все это, однако, не меняет сути дела.
Сюжет первого романа «Инвалид детства»: мать едет в монастырь, чтобы забрать сына, ставшего там послушником, — также вполне жизненная история.
Проза Олеси Николаевой выгодно отличается от основной массы так называемой православной художественной литературы не только несомненным и признанным талантом, но и полным отсутствием морализаторства и елейности. Достигается это, в значительной степени, благодаря образу главной героини. В одном из интервью Олеся Николаева сказала: «Герой, который постоянно появляется и в моей прозе, и стихах, то есть человек крайне простодушный, наивный, который многих вещей совершенно не понимает, может даже поюродствовать, любит выкинуть какой-нибудь фортель, шутку, — ведь это и была я сама». Конечно, это верно лишь отчасти (то, что сказанное не совсем соответствует действительности, можно понять, прочитав публицистические произведения писательницы), однако благодаря такому герою, много чего не понимающему, но обладающему незаурядным любопытством и зорким глазом, становится возможным незанудный разговор о самых серьезных вещах, касающихся, в том числе, и православной аскетики. Автор даже не пересказывает, а как бы подмечает крупицы христианской мудрости, с которыми неизбежно сталкиваешься, соприкасаясь с миром монашества.
В романах воспроизводятся и наиболее распространенные нападки на православие. Не всегда они даже опровергаются кем-либо из героев. Внимательный читатель уже по одному стилю может определить, что написанное или сказанное не может быть правдой. Помните, у Синявского: «Мои расхождения с советской властью чисто стилистические». Писательнице прекрасно удается передать в диалогах фальшивую интонацию тех или иных персонажей, которая выдает проповедуемую ими неправду. Вместе с тем, рецензируемая книга отличается предельной честностью. Естественно, много нелицеприятного достается в ней и православным. Какие-то страницы показались бы некоторым и прямо соблазнительными. Ну что же, книга Олеси Николаевой — о жизни Церкви, а где жизнь, там и борьба, с неизбежными ошибками, падениями и соблазнами. Отсюда и такие неправдоподобные сюжеты, которые невозможно выдумать и которые могут случиться только в реальной жизни.
Таким образом, книга Олеси Николаевой дает очень яркую и точную картину двух интересных и мало, хотя и в разной степени, известных миров: монашества и литературной — и шире — артистической богемы. Многих она заденет за живое и, может быть, даже обидит. Это хорошо. Один мой приятель недавно потерял несколько зубов только от того, что не испытывал зубной боли: зубы безболезненно и беспрепятственно крошились и выпадали, а мой друг не мог найти повода сходить в поликлинику. Боль в данном случае могла бы спасти его зубы. Подобным образом и рецензируемая книга выявляет многое больное и болезненное в духовной жизни нашего общества, давая тем самым повод задуматься о собственном духовном здоровье.
Честертон Г. К. Ортодоксия. Эссе. М., Изд-во Православного Свято-Тихоновского Богословского института, 2003. — 283 с.
Первое, что бросается в глаза в рецензируемой книге, — это необычность дизайна: как и в «Татьянином дне», в ней почти на каждом развороте есть врезы с наиболее важными, с точки зрения редактора, цитатами.
Признаться, я почти не могу читать книги без карандаша: мне постоянно хочется что-то подчеркнуть, поставить на полях вопросительный или восклицательный знак. Для чего я это делаю, самому мне не очень понятно. Я никогда не пересматриваю свои пометки, а если уж начинаю читать книгу заново, то читаю сплошняком или хаотично, не обращая внимания на знаки на полях. Вряд ли подобная порча книг помогает запомнить мысли автора. Скорее, это – попытка защитить свободу собственного разума. Я подчеркиваю отнюдь не главные мысли книги, а те, которые важны именно для меня, которые станут моими собственными мыслями или, наоборот, как я решу для себя, моими никогда не станут — тогда на полях встанет знак вопроса или ехидное замечание. Конечно, в этом есть некое насилие и даже произвол над прочитанным текстом. Однако подобная творческая борьба с автором необходима — собственно, почти все люди читают книги именно таким образом, хотя большинству не приходится пользоваться для этого карандашом.
В рецензируемой книге подобную работу за читателя уже как бы сделали издатели. С одной стороны, это раздражает: выделенные мысли — это мысли, показавшиеся важными редактору, а не мне лично: почти никогда они не совпадают с моими собственными подчеркиваниями. Однако, как мне кажется, именно в отношении рассматриваемой книги подобный издательский ход вполне уместен, но одновременно опасен. Я попытаюсь объяснить почему.
Ницше однажды заметил, что книги надо писать так, чтобы их нельзя было конспектировать, — это должны быть такие книги, которые читатель учил бы наизусть, как стихи, потому что, как в стихах, из них невозможно было бы выкинуть ни единого слова.
И любая мысль в них была бы главной. Действительно, его собственные произведения с трудом поддаются конспектированию: в них надо либо подчеркивать всё, либо ничего, и на полях каждой страницы хочется поставить одновременно вопросительный и восклицательный знак. Однако, как мне кажется, это не достоинство, а недостаток известного философа. Ницше — мастер афоризмов, и доказательством истинности тех или иных суждений у него чаще всего является уже сама сила и точность высказывания. Однако позвольте, почему красивая фраза обязательно должна быть истинной? Где, собственно, доказательства? Это даже нечестно.
Г. К. Честертон, выдающийся христианский писатель и мыслитель, тоже мастер сильного и яркого слога. Однако каждое высказывание, достойное стать афоризмом, предваряется у него логическим обоснованием. Собственно, эти «афоризмы» по большей части и вынесены во врезки. Читатель, пролистывая книгу, естественно, обратит внимание, в первую очередь, на них. Эти часто кажущиеся парадоксальными и резкими высказывания (например, о том, что рационализм неизбежно приводит к безумию) могут оттолкнуть, а могут и привлечь, особенно людей, готовых к спору и собственному волевому и интеллектуальному усилию. Прочитав, откуда появились эти «странные» мысли, читатель, часто с удивлением, обнаружит, что упомянутые парадоксы — всего лишь неизбежные выводы здравого смысла, а о тех или иных вещах у Честертона еще мягко сказано. В любом случае, подобный дизайн книги подталкивает вновь и вновь перечитать некоторые страницы, а Честертона надо перечитывать много раз, чтобы просто правильно понять этого интересного, но непростого автора.
Честертона довольно условно можно назвать апологетом, то есть защитником, христианства. Он; скорее, не защищает, а нападает сам, довольно смело и дерзновенно. Честертона можно было бы назвать «провокатором», то есть, в первоначальном значении этого слова, воином, выходящим перед вражеским строем и вызывающим на поединок самого отважного из противников, если бы это понятие не приобрело однозначно отрицательное значение. Такая позиция вполне оправдана. Ни одну войну нельзя выиграть только оборонительными действиями. На каждого Фабия Максима, «промедлением к битве спасшего государство», должен быть свой Сципион, сравнявший Карфаген с землею (а Карфаген с его капищами, идолами и человеческими жертвоприношениями, безусловно, должен быть разрушен). Честертон тоже знает, «как философствовать молотом» и разрушать идолы сознания. Отказывая себе в праве на резкость суждений, христиане тем самым оскорбили бы своих противников, предполагая в них какую-то инфантильную обидчивость. В том и другом лагере есть «свободные умы», которые хотели бы услышать мнение собеседника в наиболее ясной и бескомпромиссной форме.
Впрочем, критика материализма у Честертона намного мягче любых антихристианских нападок.
Наверное, и с христианских позиций с Честертоном можно было бы поспорить. В первую очередь, у меня лично вызывает сомнение доверие Честертона к «народной вере», к «традиционному укладу» и естественным стремлениям человека, которые неизбежно приводят к христианству. Отчасти это определяется различием эпох, в которые жил автор «Ортодоксии» и наши современники. Честертон застал еще то время, когда в простом народе сохранялась живая христианская вера. Отсюда и его апология традиции и традиционного уклада, «обычного», в противовес безумным изыскам интеллектуалов, «простого», еще более ценного, чем необычное. Мое поколение приходило к вере, когда никакого традиционного христианского уклада уже давно не существовало, и наше обращение было неким бунтом против общественной системы, разрывом с традицией общепризнанной лжи и безбожия. Это было не возвращением к вере предков («предков» как в значении молодежного сленга: мои родители, например, не были воцерковлеными людьми, — так и в глубине двух-трех тоже безбожных поколений). Христианство было ценно для нас именно тем, что оно было истиной, которую невозможно было придумать, если бы она сама нам не открылась, которая ниоткуда не вытекала, а просто была неизбежным и бесспорным фактом.
В какой кошмар может превратиться традиционный общественный уклад, если он будет существовать без церкви, без ежедневного чуда и встречи с Богом, наиболее страшно, в частности, показано в последнем фильме Л. фон Триера «Догвилль». Христианство, действительно, единственное может удовлетворить самые важные и глубинные устремления человеческой души, однако это не значит, что к нему можно прийти исключительно из этих устремлений, если Сам Бог не придет на встречу человеку. К сожалению, именно «о встрече» у Честертона почти ничего и не сказано.
Также, мне кажется, не очень уместны сейчас и нападения Честертона на науку. Опять-таки потому, что в самой науке и отношении общества к ней с того времени многое изменилось. Сейчас наука занимается в основном тем, что открывает все новые и новые загадки мироздания, — во времена Честертона она претендовала на то, чтобы все эти загадки вскоре разрешить. Впрочем, сам Честертон в одном из поздних эссе заметил, что «почти все «последние слова науки» расшатывают не древние догматы веры, но сравнительно новые догматы разума» (с. 255).
При всех оговорках, главное, что сделал Честертон, — это то, что он сумел показать «поразительную романтику ортодоксии», то есть правой веры: мужество не изменять истине с постоянно меняющимися модными поветриями, находить в ней все новые и новые открытия и оставаться свободным среди холопов очередного модного «свободомыслия». Это — еще одна книга для «свободных умов», способная пробудить мысль и достойная места на книжной полке каждого думающего человека.
Вставить в блог
Поддержите нас!
