Между Петушками и Питером

В издательстве «Bibliopolis» вышел роман, который должен вызвать ажиотажный интерес читающей публики. Явление литературного произведения, предлагающего формулу духовного состояния современного общества, всегда неожиданно. Его нельзя прогнозировать или предчувствовать, теоретически вывести из культурного контекста. Можно — из духовного, но это равно созданию такого произведения.

Его признаки: а) обнажение конфликта, который пронизывает все слои общества, мучительно ищущего внутренние обоснования сегодняшних поведенческих моделей (причем, понимание мучительности поиска как его подлинности обязательно); б) герой — носитель этого конфликта; в) язык, почти всегда слэнговый, на котором говорит сегодня культурный мейнстрим – пластика повседневности в ее конкретных бытовых деталях. (Большие писатели прекрасно знали про метафизику конкретности: здесь и шеломы, которыми вычерпывалась донская вода, и званские наливки и лимбурские пироги и мутный осадок Акдама… Это не просто деталь, это часть внутреннего опыта, а значит, внутреннего облика героя. А значит, и каждого из тех, кто согласился с правдой изображения, как в этом, порой, ни грустно признаться.)

Появление произведения с такой образной концентрацией реальности, когда предметная среда и обычное поведение героя начинают излучать внутренние смыслы, и через них просвечивает «пространство инобытия» и есть свидетельство того, что для общества наступил момент подведения промежуточных итогов. Общественное сознание выносило сегодняшние «последние вопросы» самоосмысления и нашелся художник, сумевший их пережить лично, конкретно и остро.

Сегодня такого художника зовут Антоний Федоров, произведение называется «Aria clinica» жанр его определен как «эпическая басня». Надо еще добавить, что книга оформлена рисунками А.Войцеховского, что важно. Оставим в стороне проблемы псевдонима и вопросы, что из чего выросло: текст из печальных и забавных городских рисунков, или наоборот, просто поговорим о произведении.

Собственно, определение названия и жанра и есть исходные обстоятельства в общении с ним. Они – граница напряженного литературного пространства, по которому как по зоне, но без сталкера, в поисках оправданий своего бытия решил пройти лирический герой по имени Сергей Романов.

При этом с порога ясны принципиальная литературность и жанровая обусловленность произведения. Хотя бы потому, что организовано оно в неожиданной для сегодняшней литературной практики форме романа в стихах. Разумеется, это не четырехстопный ямб и даже не октава. Это – верлибр, свободный стих, не слишком прижившийся в русской литературе, да, пожалуй, после Андрея Белого и не употреблявшийся для больших форм.

В ритмической организации текста есть бесспорное преимущество жесткой экономии средств; слово в такой структуре становится весомее, точнее, требует тщательности в отборе. А в сегодняшнем восприятии ритмическая речь изначально обретает некоторую ироничность, подразумевает шутейную застольную интеллигентскую игру. И очень точно определяет место и время событий. В романе (все же будем говорить о романе, ведь оксюморонная «эпическая басня» тоже часть игры) четыре старых друга работают вместе в питерской частной медицинской клинике. Вот и уточнились исходные обстоятельства: герои из бывших (образование получено в «совке»), из новых (клиника частная, значит, нарождающийся «средний класс»), действие происходит в самом нервном, мистическом и либеральном нашем городе.

Действие начинается крещендо. Героя стошнило во время исполнения им профессиональных обязанностей – осмотра пациента. Ощущения его понятны, и в попытках оправданий-утешений друзья начинают рассуждать на тему, что же такое стыд. Зачин этой философски-этической темы подчеркнуто традиционен. В литературе несть числа повестям и рассказам, где герои, расположившись у камелька за трубочкой, за рюмочкой начинают делиться воспоминаниями о первой любви, о страшном, о сокровенном… Здесь герои рассказывают о ситуациях, в которых им было стыдно, что дает повод друзьям вполне вдохновенно предложить классификацию форм стыда.

Сладостность интеллигентской привычки к абстрактному умствованию! При этом рассказываются истории, в которых герои, что называется, оскандалились, совершили некрасивую неловкость. Впрочем, здесь впервые осторожно и мягко прозвучало слово «грех», ведь один из друзей, Леха, священник, отец Алексий, в прошлом врач, подрабатывающий нынче ночными дежурствами.

Эти рассказы и лирические комментарии к ним, воспоминания героя цепкой точностью деталей являют целый слой жизни поколения, конечно, в его питерской модификации. Общим для поколения было андеграундное сознание вечной оппозиционности. Духовное подкрепление сообща находили у Макара, Б.Г., да Цоя. А уж Питер делал свое вечное дело оттачивания либеральных устремлений. Здесь дух свободы всегда был с привкусом индивидуализма, более того, аристократического чувства причастности к уникальной культуре и некоторой затаенной надменности.

Такое ощущение, что этими «граблями» вымощен Невский. На них и наступил Сергей Романов. Ему было тесно в рамках стыда-конфуза, душа просила… Душа просила покаяния, вот только он не знал, как, зачем и в чем каяться. И он решил сознательно совершить грех, испытать жгучий стыд, а затем раскаяться. Насладиться стыдом. «Как ты велик падением своим, и как велик ты силой покаянья».

Надо признать, что это поразительно точное наблюдение за духовным состоянием современного интеллигента. «Душа-христианка» беспомощно напрягается в ожидании очищения, изнемогая под грузом «мелких грехов», а пресыщенный образованием рассудок не менее беспомощно напрягается в поисках рациональных схем для объяснения вселенского разлада. А в результате злая тоска как фирменный знак «русской духовности».

Герой романа решил придумать себе грех, лабораторно поставить эксперимент. Зеркальное отражение Раскольникова. Тот ставил эксперимент, чтобы доказать себе, что он свободен от стыда, этот – что он может стыдиться. Задачи в интеллигентских играх меняются, методы остаются: впустить в свою жизнь и душу страшный вирус вседозволенности, чтобы утвердиться в своем наполеонистском величии.

Эксперимент развивался по классической схеме с естественным результатом — живая душа надорвалась от ужаса, встав на пороге мира тьмы. Ничего нового, но от этого ничуть не менее страшно. Грех – воронка зла, страшная и быстро раскручивающаяся пружина, которая, распрямляясь, сокрушает все вокруг согрешающего.

Искусственно спровоцированная измена жене привела к болезненной, экзальтированной и недолгой влюбленности, к уходу из семьи, разбитым сердцам, разоренному пространству жизни. Но грех ненасытен, и зажженный в крови жар требует поддержки, больно томит. И следующим объектом вожделения героя становится его старый друг и брат его бывшей жены, Вадим.

Автор методично следует жанру истории болезни: патогенез, анамнез, течение патологии. Внутренний ужас, страх души перед лихорадочной и преступной страстью и рациональные формулы про свободу личности, изящную естественность любви во всех ее проявлениях.

Вокруг героя, конечно, усердного читателя и почитателя «Мастера и Маргариты», начинают появляться загадочные личности, услужливо помогающие ему в продвижении по этой дороге. И, наконец, встреча с Мастером, ну, если не на балу, то на party, после которой при взгляде в зеркало на себя, герой обнаруживает, что у него вместо глаз «два черных ничего», и это – «белоглазый ужас». И только случайный звонок мобильного с криком друга о помощи снимает его с перил весьма высокого моста над ледяной Невой.

История, рассказанная от первого лица, проста, и ее фабула целиком лежит в житейской плоскости. Ведь наша жизнь и состоит из поездок в транспорте, реплик на работе, разговоров и погоде и ценах, сетованиях на неудачи, да мало ли из чего состоит наша жизнь. Но не каждому берущемуся за перо удается в этой, иногда отвратительной, иногда теплой и милой, череде повседневности, узреть бытие, мистическое пространство, где идет смертельная схватка за каждую душу христианскую. Как это определил один из героев: «…и то была война… Со страстью. Со страхом. С неизвестностью. И с ложью. Все силы адовы на двух подростков…». Расслышать отзвуки битвы за души не только в агрессии телерекламы (сейчас это уже привычная риторика), а в незамысловатых ситуациях — конфликте на шоссе, игре в теннис, это сегодняшней литературе еще не удавалось.

Здесь можно говорить о тонкостях нравственно-богословского анализа. Автор чувствует тончайшие движения души героев с точки зрения категории греха. Он наблюдает, как поднимается зависть к удачной шутке другого, злой кураж в доказательстве своей правоты. Как расцветает душа: «Мои друзья – святы», и как увядает: «Да, они все – демоны».

И дело здесь не только в состоянии души главного героя, а в том, что мир, как заметил Антоний Федоров, реально колеблется между полюсами горнего и дольнего, возносясь и падая, видимо, каждое мгновение. Амплитуда увеличивается, когда чья-то душа попадает в зону турбулентности, и все, оказавшиеся рядом начинают жить в ритме этой амплитуды.

Так, герои, начав рассказывать о неприятностях, заканчивают исповедью, пытаясь вскрыть нарыв, свой у каждого в душе. Отец Алексий с мучительной болью исповедует герою, что он, священник, не может подавить в себе брезгливость (даже ненависть) к бомжам. Вот он оселок нашей общественной нравственности. Кто из нас может братски любить спящего бомжа, занявшего полвагона на Кольцевой в час пик? Да, никто. А евангельского нищего? Все! Потому что мы евангельского нищего видели на картине Семирадского, ну, в лучшем случае, Иванова. А если снять щадящий флер живописного канона? Тогда очень трудно. Трудно представить, что в евангельские времена у нищих был такой же запах и пустые глаза. О. Алексий взыскует евангельской любви, а она не дается в той, должной, мере готовности идти за Христом не по ступеням прекрасного храма, а по унылым рыночным задворкам.

Мир, узнанный Антонием Федоровым, многомерен, и духи «злобы поднебесной» чувствуют себя в нем вполне уверенно. Но это знали многие русские писатели. Не будем даже приблизительно перечислять те, классически известные встречи миров. Вспомним лишь, что последним, кто прошел эту дорогу, был незабвенный Венечка Ерофеев, беспутный скиталец, умудрившийся в совковой кондовости найти горькие пути за границу пространства, покрываемого марксистским учением.

Сегодня дорогу Венечки прошел другой скиталец, Сергей Романов. Он с друзьями философствовал (все же надо признать, убого), придумывал простенькие теории про то, что люди делятся на сапиенс и консумарис (мыслящих и потребляющих) и удивлялся догадкам, «как мог я раньше думать, что разум плод химических процессов». А вот его жизненный опыт греха как реального пути в бесовский мир, бесценен. Он – страшное свидетельство близости бездны.

Но опыт Венечки и Сергея различен. Явлено иное соотношение сил. Сергей в своих метаниях встретил не только Мастера, но и «странную тетку» в платье цветов Преображенского полка, указавшему ему путь на Смоленском кладбище. А главное – не он, но его дочь уже умеет молиться. За него. «…и то была война»…

В романе есть еще один герой, «друг-враг» — Питер. «Ужасный человек ужасный город при обстоятельствах ужасных основал, в ужасном месте и с ужасной целью». «Любить его – отпетое безумство, и я один из этих полоумных». «Я ненавижу этот город Ленинбург». «Он плоть моя озябшая, он дух мой мятущийся. Короче, этот город – я». И, наконец, «А небо Петербурга подсело на Адмиралтейскую иглу». Ну, где в современной литературе можно найти такое напряженное лирическое отношение к городу. Разве что в современном русском роке. А это — культура, атмосфера, тип чувствования.

И здесь просто нельзя не коснуться этой темы любви к Питеру, которая бурно выплеснулась в последнее время. Гениальная «Прогулка» Алексея Учителя про вечную баррочную природу Питера с ускользающей реальностью, призрачностью предметов и отношений. Или дивный, чуть попсовый «Питер FM», где город акварельный, веселый. Теперь вот это горькое признание в любви. А Москву любить перестали. Никто больше не шагает по Москве, где новые здания с сытой отрыжкой закрываются от прохожих бронзовыми стеклами. Просто нет любви. И это приговор.

В романе Антония Федорова на пространстве, спрессованном ритмом, уместилось множество подробностей сегодняшней жизни: кафешки и магазины, вкус пепси и рассуждения о сексуальном напряжении интернета, интимное по страстному накалу чувств обсуждение марок автомобилей, фигуры Познера и Сартра в уважительном либеральном контексте… Трудно найти сферу сегодняшней городской повседневности, на которую бы не упал взгляд лирического героя. Реестр увиденного и оцененного вполне тянет на определение романа как «энциклопедии русской жизни». А внутренние конфликты, столкнувшие пятерых друзей (пятый – Питер) на диагноз духовного состояния.

А развитие интриги в романе – на хороший детектив. А ироническая пряность текста – на сходство с менипповой сатирой. Словом, литературное событие!

Материал подготовлен www.pravaya.ru