Чистый понедельник

 Я смотрю на растерзанные бумажные цветочки, назолоченый пряник "масленицы" - игрушки, принесенной вчера из бань: нет ни медведиков, ни горок, - пропала радость. И радостное что-то копошится в сердце: новое все теперь, другое. Теперь уж "душа начнется", - Горкин вчера рассказывал, -"душу готовить надо". Говеть, поститься, к Светлому Дню готовиться.

- Косого ко мне позвать! - слышу я крик отца, сердитый.
Отец не уехал по делам: особенный день сегодня, строгий, - редко кричит
отец. Случилось что-нибудь важное. Но ведь он же его простил за пьянство,
отпустил ему все грехи: вчера был прощеный день. И Василь-Василич простил
всех нас, так и сказал в столовой на коленках - "всех прощаю!". Почему же
кричит отец?

Отворяется дверь, входит Горкин с сияющим медным тазом. А, масленицу
выкуривать! В тазу горячий кирпич и мятка, и на них поливают уксусом. Старая
моя нянька Домнушка ходит за Горкиным и поливает, в тазу шипит, и подымается
кислый пар, - священный. Я и теперь его слышу, из дали лет. Священный... -
так называет Горкин. Он обходит углы и тихо колышет тазом. И надомной
колышет.

- Вставай, милок, не нежься... - ласково говорит он мне, всовывая таз
под полог. - Где она у тебя тут, масленица-жирнуха... мы ее выгоним. Пришел
Пост - отгрызу у волка хвост. На постный рынок с тобой поедем, Васильевские
певчие петь будут - "душе моя, душе моя" - заслушаешься.
Незабвенный, священный запах. Это пахнет Великий Пост. И Горкин совсем
особенный, - тоже священный будто. Он еще до свету сходил в баню, попарился,
надел все чистое, - чистый сегодня понедельник! - только казакинчик старый:
сегодня все самое затрапезное наденут, так "по закону надо". И грех
смеяться, и надо намаслить голову, как Горкин. Он теперь ест без масла, а
голову надо, по закону, "для молитвы". Сияние от него идет, от седенькой
бородки, совсем серебряной, от расчесанной головы. Я знаю, что он святой.
Такие - угодники бывают. А лицо розовое, как у херувима, от чистоты. Я знаю,
что он насушил себе черных сухариков с солью, и весь пост будет с ними пить
чай - "за сахар".

- А почему папаша сердитый... на Василь-Василича так?
- А, грехи... - со вздохом говорит Горкин. - Тяжело тоже
переламываться, теперь все строго, пост. Ну, и сердются. А ты держись, про
душу думай. Такое время, все равно как последние дни пришли... по закону-то!
Читай - "Господи-Владыко живота моего". Вот и будет весело.
И я принимаюсь читать про себя недавно выученную постную молитву.

В комнатах тихо и пустынно, пахнет священным запахом. В передней, перед
красноватой иконой Распятия, очень старой, от покойной прабабушки, которая
ходила по старой вере, зажгли постную, голого стекла, лампадку, и теперь она
будет негасимо гореть до Пасхи. Когда зажигает отец, - по субботам он сам
зажигает все лампадки, - всегда напевает приятно-грустно: "Кресту Твоему
поклоняемся, Владыко", и я напеваю за ним, чудесное:

И свято-е... Воскресе-ние Твое
Сла-а-вим!

Радостное до слез бьется в моей душе и светит, от этих слов. И видится
мне, за вереницею дней Поста, - Святое Воскресенье, в светах. Радостная
молитвочка! Она ласковым счетом светит в эти грустные дни Поста.
Мне начинает казаться, что теперь прежняя жизнь кончается, и надо
готовиться к той жизни, которая будет... где? Где-то, на небесах. Надо
очистить душу от всех: грехов, и потому все кругом - другое. И что-то
особенное около нас, невидимое и страшное. Горкин мне рассказал, что теперь
- "такое, как душа расстается с телом". Они стерегут, чтобы ухватить душу, а
душа трепещет и плачет - "увы мне, окаянная я!" Так и в ифимонах теперь
читается.

- Потому они чуют, что им конец подходит, Христос воскреснет! Потому и
пост даден, чтобы к церкви держаться больше, Светлого Дня дождаться. И не
помышлять, понимаешь. Про земное не помышляй! И звонить все станут: помни...
по-мни!.. - поокивает он так славно.

В доме открыты форточки, и слышен плачущий и зовущий благовест -
по-мни.. по-мни... Это жалостный колокол, по грешной душе плачет. Называется
- постный благовест. Шторы с окон убрали, и будет теперь по-бедному, до
самой Пасхи. В гостиной надеты серые чехлы на мебель, лампы завязаны в
коконы, и даже единственная картина, - "Красавица на пиру", - закрыта
простынею.

Преосвященный так посоветовал. Покачал головой печально и прошептал:
"греховная и соблазнительная картинка!" Но отцу очень нравится - такой шик!
Закрыта и печатная картинка, которую отец называет почему-то -
"прянишниковская", как старый дьячок пляшет, а старуха его метлой колотит.
Эта очень понравилась преосвященному, смеялся даже. Все домашние очень
строги, и в затрапезных платьях с заплатами, и мне велели надеть курточку с
продранными локтями. Ковры убрали, можно теперь ловко кататься по паркетам,
но только страшно, Великий Пост: раскатишься - и сломаешь ногу. От
"масленицы" нигде ни крошки, чтобы и духу не было. Даже заливную осетрину
отдали вчера на кухню. В буфете остались самые расхожие тарелки, с бурыми
пятнышками-щербинками, - великопостные. В передней стоят миски с желтыми
солеными огурцами, с воткнутыми в них зонтичками укропа, и с рубленой
капустой, кислой, густо посыпанной анисом, - такая прелесть. Я хватаю
щепотками, - как хрустит! И даю себе слово не скоромиться во весь пост.
Зачем скоромное, которое губит душу, если и без того все вкусно? Будут
варить компот, делать картофельные котлеты с черносливом и шепталой, горох,
маковый хлеб с красивыми завитушками из сахарного мака, розовые
баранки,"кресты" на Крестопоклонной... мороженая клюква с сахаром, заливные
орехи, засахаренный миндаль, горох моченый, бублики и сайки, изюм кувшинный,
пастила рябиновая, постный сахар - лимонный, малиновый, с апельсинчиками
внутри, халва... А жареная гречневая каша с луком, запить кваском! А постные
пирожки с груздями, а гречневые блины с луком по субботам... а кутья с
мармеладом в первую субботу, какое-то "коливо"! А миндальное молоко с белым
киселем, а киселек клюквенный с ванилью, а...великая кулебяка на
Благовещение, с вязигой, с осетринкой! А калья, необыкновенная калья, с
кусочками голубой икры, с маринованными огурчиками... а моченые яблоки по
воскресеньям, а талая, сладкая-сладкая "рязань"... а "грешники", с
конопляным маслом, с хрустящей корочкой, с теплою пустотой внутри!.. Неужели
и т а м, куда все уходят из этой жизни, будет такое постное! И почему все
такие скучные? Ведь все - другое, и много, так много радостного. Сегодня
привезут первый лед и начнут набивать подвалы, - весь двор завалят. Поедем
на "постный рынок", где стон стоит, великий грибной рынок, где я никогда не
был... Я начинаю прыгать от радости, но меня останавливают:

- Пост, не смей! Погоди, вот сломаешь ногу.

Мне делается страшно. Я смотрю на Распятие. Мучается, Сын Божий! А
Бог-то как же... как же Он допустил?..

Чувствуется мне в этом великая тайна - Б о г.

В кабинете кричит отец, стучит кулаком и топает. В такой-то день! Это
он на Василь-Василича. А только вчера простил. Я боюсь войти в кабинет, он
меня непременно выгонит, "сгоряча", - и притаиваюсь за дверью. Я вижу в
щелку широкую спину Василь-Василича, красную его шею и затылок. На шее
играют складочки, как гармонья, спина шатается, а огромные кулаки
выкидываются назад, словно кого-то отгоняют, - злого духа? Должно быть, он и
сейчас еще "подшофе".

- Пьяная морда! - кричит отец, стуча кулаком по столу, на котором
подпрыгивают со звоном груды денег. - И посейчас пьян?! В такой-то великий
день! Грешу с вами, с чертями, прости, Господи! Публику чуть не убили на
катаньи?! А где был болван-приказчик? Мешок с выручкой потерял... на триста
целковых! Спасибо, старик-извозчик, Бога еще помнит привез... в ногах у него
забыл?! Вон в деревню, расчет!..

- Ни в одном глазе, будь-п-кой-ны-с... в баню ходил-парился... чистый
понедельник-с... все в бане, с пяти часов, как полагается... -докладывает,
нагибаясь, Василь-Василич и все отталкивает кого-то сзади. - Посчитайте...
все сполна-с... хозяйское добро у меня... в огне не тонет, в воде не
горит-с... чисто-начисто...

- Чуть не изувечили публику! Пьяные, с гор катали? От квартального с
Пресни записка мне... Чем это пахнет? Докладывай, как было.

- За тыщу выручки-с, посчитайте. Билеты докажут, все цело. А так было.
Я через квартального, правда... ошибся... ради хозяйского антиресу. К ночи
пьяные навалились, - катай! маслену скатываем! Ну скатили дилижан, кричат -
жоще! Восьмеро сели, а Антон Кудрявый на коньках не стоит, заморился с
обеда, все катал... ну, выпивши маленько...

- А ты, трезвый?

- Как стеклышко, самого квартального на санках только прокатил, свежий
был... А меня в плен взяли! А вот так-с. Навалились на меня с Таганки
мясники... с блинами на горы приезжали, и с кульками... Очень я им
пондравился...

- Рожа твоя пьяная понравилась! Ну, ври...

- Забрали меня силом на дилижан, по-гнал нас Антошка... А они меня
поперек держут, распорядиться не дозволяют. Лети-им с гор...не дай Бог...
вижу, пропадать нам... Кричу - Антоша, пятками режь, задерживай! Стал
сдерживать пятками, резать... да с ручки сорвался, под дилижан, а дилижан
три раза перевернулся на всем лету, меня в это место... с кулак нажгло-с...
А там, дураки, без моего глазу... другой дилижан выпустили с пьяными.
Петрушка Глухой повел... ну, тоже маленько для проводов масленой не вовсе
тверезый...В нас и ударило, восемь человек! Вышло сокрушение, да Бог уберег,
в днище наше ударили, пробили, а народ только пораскидало... А там третий
гонят, Васька не за свое дело взялся, да на полгоре свалил всех, одному ногу
зацепило, сапог валеный, спасибо, уберег от полома. А то бы нас всех
побило... лежали мы на льду, на самом на ходу... Ну, писарь квартальный стал
пужать, протокол писать, а ему квартальный воспретил, смертоубийства не
было! Ну, я писаря повел в листоран, а газетчик тут грозился пропечатать
фамилию вашу...и ему солянки велел подать... и выпили-с! Для хозяйского
антиресу-с. А квартальный велел в девять часов горы закрыть, по закону, под
Великий Пост, чтобы было тихо и благородно... все веселения, чтобы для
тишины.

- Антошка с Глухим как, лежат?

- Уж в бане парились, целы. Иван Иваныч фершал смотрел, велел тертого
хрену под затылок. Уж капустки просят. Напужался был я, без памяти оба
вчерась лежали, от... сотрясения-с! А я все уладил, поехал домой, да...
голову мне поранило о дилижан, память пропала...один мешочек мелочи и
забыл-с... да свой ведь извозчик-то, сорок лет ваше семейство знает!

- Ступай... - упавшим голосом говорит отец. - Для такого дня
расстроил... Говей тут с вами!.. Постой... Нарядов сегодня нет, прикажешь
снег от сараев принять... двадцать возов льда после обеда пригнать с
Москва-реки, по особому наряду, дашь по три гривенника. Мошенники! Вчера
прощенье просил, а ни слова не доложил про скандал! Ступай с глаз долой.

Василь-Василич видит меня, смотрит сонно и показывает руками, словно
хочет сказать: "ну, ни за что!" Мне его жалко и стыдно за отца: в такой-то
великий день, грех!

Я долго стою и не решаюсь - войти? Скриплю дверью. Отец, в сером
халате, скучный, - я вижу его нахмуренные брови, - считает, деньги. Считает
быстро и ставит столбиками. Весь стол в серебре и меди. И окна в столбиках.
Постукивают счеты, почокивают медяки и- звонко - серебро.

- Тебе чего? - спрашивает он строго. - Не мешай. Возьми молитвенник,
почитай. Ах, мошенники... Нечего тебе слонов продавать, учи молитвы!

Так его все расстроило, что и не ущипнул за щечку.

В мастерской лежат на стружках, у самой печки, Петр Глухой и Антон
Кудрявый. Головы у них обложены листьями кислой капусты, -"от угара".
Плотники, сходившие в баню, отдыхают, починяют полушубки и армяки. У окошка
читает Горкин Евангелие, кричит на всю мастерскую, как дьячок. По складам
читает. Слушают молча и не курят: запрещено на весь пост, от Горкина; могут
идти на двор. Стряпуха, стараясь не шуметь и слушать, наминает в огромных
чашках мурцовку-тюрю. Крепко воняет редькой и капустой. Полупудовые ковриги
дымящегося хлеба лежат горой. Стоят ведерки с квасом и с огурцами. Черные
часики стучат скучно. Горкин читает-плачет:

- ..и вси... свя-тии... ангелы с Ним.

Поднимается шершавая голова Антона, глядит на меня мутными глазами,
глядит на ведро огурцов на лавке, прислушивается к напевному чтению святых
слов... - и тихим, просящим, жалобным голосом говорит стряпухе:

- Ох, кваску бы... огурчика бы...

А Горкин, качая пальцем, читает уже строго:

"Идите от Меня... в огонь вечный... уготованный диаволу и аггелам
его!.."

А часики, в тишине, - чи-чи-чи...

Я тихо сижу и слушаю.

После унылого обеда, в общем молчании, отец все еще расстроен, - я
тоскливо хожу во дворе и ковыряю снег. На грибной рынок поедем только
завтра, а к ефимонам рано. Василь-Василич тоже уныло ходит, расстроенный.
Поковыряет снег, постоит. Говорят, и обедать не садился. Дрова поколет,
сосульки метелкой посбивает... А то стоит и ломает ногти. Мне его очень
жалко. Видит меня, берет лопаточку, смотрит на нее чего-то и отдает - ни
слова.

- А за что изругали! - уныло говорит он мне, смотря на крыши. - Расчет,
говорят, бери... за тридцать-то лет! Я у Иван Иваныча еще служил, у
дедушки... с мальчишек... Другие дома нажили, трактиры пооткрывали с ваших
денег, а я вот... расчет! Ну, прощусь, в деревню поеду, служить ни у кого не
стану. Ну, пусть им Господь простит...

У меня перехватывает в горле от этих слов. За что?! и в такой-то день!
Велено всех прощать, и вчера всех простили и Василь-Василича.

- Василь-Василич! - слышу я крик отца и вижу, как отец, в пиджаке и
шапке, быстро идет к сараю, где мы беседуем. - Так как же это, по билетным
книжкам выходит выручки к тысяче, а денег на триста рублей больше? Что за
чудеса?..

- Какие есть - все ваши, а чудесов тут нет, - говорит в сторону, и
строго, Василь-Василич. - Мне ваши деньги... у меня еще крест на шее!

- А ты не серчай, чучело... Ты меня знаешь. Мало ли у человека
неприятностей.

- А так, что вчера ломились на горы, масленая... и задорные, не желают
ждать... швыряли деньгами в кассыю, а билета не хотят... не воры мы,
говорят! Ну, сбирали кто где. Я изо всех сумок повытряс. Ребята наши
надежные... ну, пятерку пропили, может... только и всего. А я... я вашего
добра... Вот у меня, вот вашего всего!.. - уже кричит Василь-Василич и враз
вывертывает карманы куртки.

Из одного кармана вылетает на снег надкусанный кусок черного хлеба, а
из другого огрызок соленого огурца. Должно быть, не ожидал этого и сам
Василь-Василич. Он нагибается, конфузливо подбирает и принимается сгребать
снег. Я смотрю на отца. Лицо его как-то осветилось, глаза блеснули. Он
быстро идет к Василь-Василичу, берет его за плечи и трясет сильно, очень
сильно. А Василь-Василич, выпустив лопату, стоит спиной и молчит. Так и
кончилось. Не сказали они ни слова. Отец быстро уходит. А Василь-Василич,
помаргивая, кричит, как всегда, лихо:

- Нечего проклажаться! Эй, робята... забирай лопаты, снег убирать...
лед подвалят - некуда складывать!

Выходят отдохнувшие после обеда плотники. Вышел Горкин, вышли и Антон с
Глухим, потерлись снежком. И пошла ловкая работа. А Василь-Василич смотрел и
медленно, очень довольный чем-то, дожевывал огурец и хлеб.

- Постишься, Вася? - посмеиваясь, говорит Горкин. - Ну-ка покажи себя,
лопаточкой-то... блинки-то повытрясем.

Я смотрю, как взлетает снег, как отвозят его в корзинах к саду. Хрустят
лопаты, слышится рыканье, пахнет острою редькой и капустой.

Начинают печально благовестить - помни... по-мни... - к ефимонам.

- Пойдем-ка в церкву, Васильевские у нас сегодня поют, - говорит мне
Горкин.

Уходит приодеться. Иду и я. И слышу, как из окна сеней отец весело
кличет:

- Василь-Василич... зайди-ка на минутку, братец.
Когда мы уходим со двора под призывающий благовест, Горкин мне говорит
взволнованно, - дрожит у него голос:

- Так и поступай, с папашеньки пример бери... не обижай никогда людей.
А особливо, когда о душе надо... пещи. Василь-Василичу четвертной билет
выдал для говенья... мне тоже четвертной, ни за что... десятникам по
пятишне, а робятам по полтиннику, за снег. Так вот и обходись с людьми. Наши
робята хо-рошие, они це-нют...

Сумеречное небо, тающий липкий снег, призывающий благовест... Как это
давно было! Теплый, словно весенний, ветерок... - я и теперь его слышу в
сердце.

И.С. Шмелёв. Лето Господне

Читайте также:
«Препоясав чресла наши…» Размышления перед Великим постом
Масленица кончается: сегодня последний день, «прощеное воскресенье»
Прощеное воскресенье
Молитва Ефрема Сирина: плач отца пустынника
Веселая Масленица — как это было сто лет назад