Цветочная лихорадка

"Дыхание моря, соленые ветра, запах пены, йода..."

Близилась весна 1973 года, и я уже ждал, что с первыми травами и дуновением цветочной пыльцы меня опять будет одолевать - в тридцать четвертый раз за сорок три года жизни - цветочная лихорадка. По опыту (хотя он и не­постоянен) я знал, что единственным лекарст­вом от нее является море. Только оно могло оградить меня от запахов, которые набрасывались на мои беззащитные и сверхчувствительные в это время года глаза, нос, губы и кожу, и тем силь­нее, чем более насыщенными были ароматы и чем ближе подходило созвездие Гончих Псов. Лишь уши не страдали от этих буйных запахов. Очевидно, дыхание моря, соленые ветра, запах пены, йода и морских водорослей противостоя­ли запахам земных трав, противоборство влаж­ности и сухости быстро и просто брали меня под защиту, как только я оказывался в сфере их воздействия. Пребывание в горах не помогало, ибо травы, отцветшие в долинах, позднее расцвета­ют в горах, и любой подъем все равно возвращал меня к периоду, который я уже миновал внизу; значит, надо спускаться как можно ниже, к самому морю. В этот год я надумал спуститься к морю не по направлению к Стону, городку, где обычно проводил лето, питаясь ракушками с черным хлебом и белым вином, а пройти по иному маршруту, к южному берегу. Поскольку никто из друзей не рискнул в это время года отправиться в поход, я двинулся один, прихватив с собой в машину голубую сумку со сменной одеждой, бутылку вина, пакетик с грибами, консервированную фасоль и пару кругов кровяной колба­сы. Лекарства от цветочной лихорадки я с удо­вольствием выбросил и поехал на юг кратчайшим путем, через Ниш и Скопье, к берегу Эгейского моря.

Где-то под вечер я ненадолго остановился в Стобах и, прихватив с собой вино и еду, пешком пошел к римскому амфитеатру, который располагался за термами, снаружи полузасыпанный и поросший травой, однако внутри почти полностью сохранивший зрительный зал на сто двадцать мест. Там было прохладно, и я мог, защищенный от солнца и цветочной пыльцы, передохнуть и пе­рекусить в компании камня, влаги, пучка салата-латука, которые были не в состоянии мне навре­дить.

Я вошел через вход для артистов, положил бутылку и еду на большой камень посреди сцены и тут же ушел. Насобирал сухого буйволо­вого помета, каких-то веточек с засохшей грязью, притащил все это на сцену и разложил кос­тер. Чирканье спичек было хорошо слышно, как я и предполагал и неоднократно убеждался ра­нее, на самых отдаленных местах в последнем ряду амфитеатра. Но снаружи, вне зрительного зала, где росли дикие травы, благоухали брусни­ка и лавр, не было слышно ни звука со сцены. Огонь я присыпал солью, чтобы отбить запах помета и грязи, а затем смочил грибы в вине и вместе с колбасой бросил на раскаленные угли. Сидел и смотрел на холодке, как закатные лучи солнца освещают разные места в амфитеатре, постепенно приближаясь к выходу. Когда солнце перестало освещать сцену, я снял грибы и колбасу с огня, откупорил банку фасоли и при­нялся за еду.

"Если я правильно понял и запомнил все, что произошло после, - мне непонятно, кто же пи­шет сейчас эти строки".

 Слышимость была абсолютной, и малейший звук со сцены отдавался эхом во всех местах с первого по восьмой ряд одинаково хорошо, но в каждом ряду по-своему, и возвращался на сцену. Как будто зрители, чьи имена были высечены на верхней части каменных сидений, ели вместе со мной или по крайней мере аппетитно чавкали при каждом движении моих челюстей. Мне показалось, что среди имен, высеченных на каменных сиденьях, я увидел несколько жен­ских. Во всяком случае сто двадцать пар ушей настроились на эхо, и весь театр в Стобах с на­пряженным вниманием слушал меня и жевал вслед за мной, жадно вдыхая запах кровяной колбасы. Стоило мне остановиться, замирали и они, словно кусок застревал в горле, и напря­женно следили за тем, как я поступлю. В такие моменты я особенно внимательно следил за тем, чтобы не порезать палец, ибо у меня было такое чувство, что запах свежей крови может вывести их из равновесия, и они кинутся на меня и растерзают, гонимые двухтысячелетней жаждой и голодом.

Закончив обед, я бросил кусок колбасы в костер и подождал, пока он сгорит, затем залил ко­стер вином, и шипение угасающего огня галерка сопроводила приглушенным: Пссст! Я уже скла­дывал нож, как вдруг подул ветер, швырнул на сцену цветочную пыльцу; я чихнул и тут же порезал руку. Кровь попала на остывающий камень, и ее запах ударил мне в нос...

Если я правильно понял и запомнил все, что произошло после, - мне непонятно, кто же пи­шет сейчас эти строки.