Саша Чёрный: едкий смех всерьёз

 «Неровность» биографии Чёрного - побег из дома, исключения из гимназий - перекликается с его стихами, как и весь его ершистый нрав. Не зная подробностей прожитых им пятидесяти двух лет, можно нарисовать себе портрет ехидного космополита, скептика, уставшего от обывательской пошлости.

Куприн в статье о Чёрном сравнивает его то с Салтыковым-Щедриным, то с Чеховым. Но и Щедрин, и Чехов - это сатира горькая, где-то даже жестокая. Смех же Саши Чёрного - смех в усы, смех вслед брошенному взгляду, смех человека, глядящего по сторонам и видящего всё то же, что и год назад, - и дома, в Петербурге, и где угодно за границей («немецких» карикатур у Чёрного не меньше, чем «русских»).

И всё же метафоры Чёрного, ярлыки, которые он наклеивает будто на ходу, по колкости своей сопоставимы с пронзительными портретами Салтыкова-Щедрина. Щедрин писал портрет своего времени, Чёрный делал фотоснимок своего дня, обычного дня начала двадцатого века - с запахами, жестами, вереницей шляпок и шляп. Стихотворение «Пошлость» сегодня читается как и век назад, почти без поправок на время, разве что лиловый лиф с жёлтым бантом сменился на современные аксессуары.

 

Поэт Саша Черный.

 

 

Зеркало

 

Кто в трамвае, как акула,

Отвратительно зевает?

То зевает друг-читатель

Над скучнейшею газетой.

 

Он жует ее в трамвае,

Дома, в бане и на службе,

В ресторанах и в экспрессе,

И в отдельном кабинете.

 

Каждый день с утра он знает,

С кем обедал Франц-Иосиф

И какую глупость в Думе

Толстый Бобринский сморозил...

 

Каждый день, впиваясь в строчки,

Он глупеет и умнеет:

Если автор глуп - глупеет,

Если умница - умнеет.

 

Но порою друг-читатель

Головой мотает злобно

И ругает, как извозчик,

Современные газеты.

 

"К черту! То ли дело Запад

И испанские газеты...".

(Кстати - он силен в испанском,

Как испанская корова).

 

Друг-читатель! Не ругайся,

Вынь-ка зеркальце складное.

Видишь - в нем зловеще меркнет

Кто-то хмурый и безликий?

 

Кто-то хмурый и безликий,

Не испанец, о, нисколько,

Но скорее бык испанский,

Обреченный на закланье.

 

Прочитай: в глазах-гляделках

Много ль мыслей, смеха, сердца?

Не брани же, друг-читатель,

Современные газеты...

 

1908

 

 

Анархист

 

Жил на свете анархист,

Красил бороду и щеки,

Ездил к немке в Териоки

И при этом был садист.

 

Вдоль затылка жались складки

На багровой полосе.

Ел за двух, носил перчатки -

Словом, делал то, что все.

 

Раз на вечере попович,

Молодой идеалист,

Обратился: "Петр Петрович,

Отчего вы анархист?"

 

Петр Петрович поднял брови

И, багровый, как бурак,

Оборвал на полуслове:

"Вы невежа и дурак".

 

1910

 

 

На открытии выставки

Дамы в шляпках «кэк-уоках»,

Холодок публичных глаз,

Лица в складках и отеках,

Трэны, перья, ленты, газ.

В незначительных намеках -

Штемпеля готовых фраз.

 

Кисло-сладкие мужчины,

Знаменитости без лиц,

Строят знающие мины,

С видом слушающих птиц.

Шевелюры клонят ниц

И исследуют причины.

 

На стене упорный труд -

Вдохновенье и бездарность...

Пусть же мудрый и верблюд

Совершают строгий суд:

Отрицанье, благодарность

Или звонкий словоблуд...

 

Умирающий больной.

Фиолетовые свиньи.

Стая галок над копной.

Блюдо раков. Пьяный Ной.

Бюст молочницы Аксиньи,

И кобыла под сосной.

 

Вдохновенное Nocturno,

Рядом рыжий пиджачок,

Растопыренный над урной...

Дама смотрит в кулачок

И рассеянным: «Недурно!»

Налепляет ярлычок.

 

Да? Недурно? Что - Nocturno?

Иль яичница-пиджак?

Генерал вздыхает бурно

И уводит даму. Так...

А сосед глядит в кулак

И ругается цензурно...

 

1910

 

 

На вербе

 

Бородатые чуйки с голодными глазами

Хрипло предлагают "животрепещущих докторов".

Гимназисты поводят бумажными усами,

Горничные стреляют в суконных юнкеров.

 

Шаткие лари, сколоченные наскоро,

Холерного вида пряники и халва,

Грязь под ногами хлюпает так ласково,

И на плечах болтается чужая голова.

 

Червонные рыбки из стеклянной обители

Грустно-испуганно смотрят на толпу.

"Вот замечательные американские жители -

Глотают камни и гвозди, как крупу!"

 

Писаря выражаются вдохновенно-изысканно,

Знакомятся с модистками и переходят на ты,

Сгущенный воздух переполнился писками,

Кричат бирюзовые бумажные цветы.

 

Деревья вздрагивают черными ветками,

Капли и бумажки падают в грязь.

Чужие люди толкутся между клетками

И месят ногами пеструю мазь.

 

1909

 

 

В ожидании ночного поезда

 

Светлый немец

Пьет светлое пиво.

Пей, чтоб тебя разорвало!

А я, иноземец,

Сижу тоскливо,

Бледнее мизинца,

И смотрю на лампочки вяло.

Просмотрел журналы:

Портрет кронпринца,

Тупые остроты,

Выставка мопсов в Берлине...

В припадке зевоты

Дрожу в пелерине

И страстно смотрю на часы.

Сорок минут до отхода!

Кусаю усы

И кошусь на соседа-урода,

Проклятый! Пьет пятую кружку!

Шея - как пушка,

Живот - как комод...

О, о, о!

Потерпи, ничего, ничего.

Кельнер, пива!

Где мой карандаш?

Лениво

Пишу эти кислые строки,

Глажу сонные щеки

И жалею, что я не багаж...

Тридцать минут до отхода!

Тридцать минут...

 

1907, Веймар, вокзал

 

 

Мухи

 

На дачной скрипучей веранде

Весь вечер царит оживленье.

К глазастой художнице Ванде

Случайно сползлись в воскресенье

Провизор, курсистка, певица,

Писатель, дантист и певица.

 

"Хотите вина иль печенья?" -

Спросила писателя Ванда,

Подумав в жестоком смущенье:

"Налезла огромная банда!

Пожалуй, на столько баранов

Не хватит ножей и стаканов".

 

Курсистка упорно жевала.

Косясь на остатки от торта,

Решила спокойно и вяло:

"Буржуйка последнего сорта".

Девица с азартом макаки

Смотрела писателю в баки.

 

Писатель за дверью на полке

Не видя своих сочинений,

Подумал привычно и колко:

"Отсталость!" и стал в отдаленьи,

Засунувши гордые руки

В триковые стильные брюки.

 

Провизор, влюбленный и потный,

Исследовал шею хозяйки,

Мечтая в истоме дремотной:

"Ей-богу! Совсем как из лайки...

О, если б немножко потрогать!"

И вилкою чистил свой ноготь.

 

Певица пускала рулады

Все реже, и реже, и реже.

Потом, покраснев от досады,

Замолкла: "Не просят! Невежи...

Мещане без вкуса и чувства!

Для них ли святое искусство?"

 

Наелись. Спустились с веранды

К измученной пыльной сирени.

В глазах умирающей Ванды

Любезность, тоска и презренье -

"Свести их к пруду иль в беседку?

Спустить ли с веревки Валетку?"

 

Уселись под старой сосною.

Писатель сказал: "Как в романе...".

Девица вильнула спиною,

Провизор порылся в кармане

И чиркнул над кислой певичкой

Бенгальскою красною спичкой.

 

1910

 

 

Пошлость

Пастель

 

Лиловый лиф и желтый бант у бюста,

Безглазые глаза - как два пупка.

Чужие локоны к вискам прилипли густо

И маслянисто свесились бока.

 

Сто слов, навитых в черепе на ролик,

Замусленную всеми ерунду, -

Она, как четки набожный католик,

Перебирает вечно на ходу.

 

В ее салонах - все, толпою смелой,

Содравши шкуру с девственных идей,

Хватают лапами бесчувственное тело

И рьяно ржут, как стадо лошадей.

 

Там говорят, что вздорожали яйца

И что комета стала над Невой,-

Любуясь, как каминные китайцы

Кивают в такт, под граммофонный вой.

 

Сама мадам наклонна к идеалам:

Законную двуспальную кровать

Под стеганым атласным одеялом

Она всегда умела охранять.

 

Но, нос суя любовно и сурово

В случайный хлам бесштемпельных «грехов»,

Она читает вечером Баркова

И с кучером храпит до петухов.

 

Поет. Рисует акварелью розы.

Следит, дрожа, за модой всех сортов,

Копя остроты, слухи, фразы, позы

И растлевая музу и любовь.

 

На каждый шаг - расхожий катехизис,

Прин-ци-пи-аль-но носит бандажи,

Некстати поминает слово «кризис»

И томно тяготеет к глупой лжи.

 

В тщеславном, нестерпимо остром зуде

Всегда смешна, себе самой в ущерб,

И даже на интимнейшей посуде

Имеет родовой дворянский герб.

 

Она в родстве и дружбе неизменной

С бездарностью, нахальством, пустяком.

Знакома с лестью, пафосом, изменой

И, кажется, в амурах с дураком...

 

Ее не знают, к счастью, только... Кто же?

Конечно - дети, звери и народ.

Одни - когда со взрослыми не схожи,

А те - когда подальше от господ.

 

Портрет готов. Карандаши бросая,

Прошу за грубость мне не делать сцен:

Когда свинью рисуешь у сарая -

На полотне не выйдет belle Helene.

 

1910

 

 

Подборку составила Александра Добрянская