Борода Никиты Михалкова. Он не эфиоп. Это многое объясняет

Совсем недавно я посмотрел в Пушкинском «Сибирского цирюльника». Это был первый фильм, на который я ходил два раза. Рецензии, попадавшиеся мне в руки, часто скатывались к обсуждению не самой картины, а личности Никиты Сергеевича Михалкова. Действительно, отделить Михалкова от его фильма не так то легко: режиссер неотступно держит за руку зрителя, никуда его от себя не отпускает даже на секунду: «Посмотри сюда, а теперь сюда, а также обрати внимание на это». Впрочем, я оказался послушным «ребенком» и не противился «папе», а просто смотрел на то, что он показывал. Удовольствие получил огромное! Известно, что «Сибирский цирюльник» является, помимо всего прочего, политической программой Михалкова, которую можно рассматривать как художественную альтернативу совсем было угасшим поискам национальной идеи. Реанимированный лозунг «Православие, самодержавие, народность» некоторым критикам может показаться (уже кажется) устарелым и не соответствующим никаким нормам демократии. С этим лозунгом можно спорить, но факт остается фактом: ничего лучше пока не придумано. Национальные идеи, выраженные общими словами о процветании страны и достатке граждан, принципах мира и демократии, уважении прав человека, вызывают в России скептическую усмешку. Сколько можно отказываться от самих себя? Неужели нам так и нужно воспринимать себя лишь каким-то материалом к строительству чего-то нового, а не чем-то реально существующим? Семнадцатое августа натолкнуло по этому поводу на кое-какие размышления.

 

Я бы хотел поподробнее остановиться на первом слове из трех уваровского лозунга. Православие в «Сибирском цирюльнике» — что это такое? В этом фильме есть несколько пластов православия. Первый пласт заметен сразу: это проникновенная молитва молодого юнкера во время поединка Поляевского и Толстого и общая молитва перед едой в юнкерской столовой; это образок Спасителя на столике у Андрея в больнице и покаянные крестные знамения генерала Радлова у проруби, символизирующие конец его запоя; это слова священника «Господи, помилуй», сказанные на перроне вокзала перед строем каторжан (они завершают одну из самых эффектных сцен фильма — продвижение осужденных из тюрьмы к вокзалу под конвоем). Такое православие вписывается в общий исторический контекст картины и является его неотъемлемой частью. В то же время оно снято с огромной любовью, и у зрителя остается впечатление того, что православие является одним из необходимых и нужных оснований для воспитания русского человека и сдерживания его безудержного характера.

 

Но в фильме есть и другое православие, которое, может быть, незаметно с первого взгляда. Удивительным по содержанию является ответ Андрея Толстого на приглашение раздевающейся Джейн заняться любовью: «Так ты меня не любишь?» Если честно признаться, меня этот ответ чуть не заставил подпрыгнуть на месте от удивления. Любовь любовью. Но сказать такое при известии о том, что женщина, которой ты недавно предложил руку и сердце, является чуть ли не шлюхой... На чем был основан его ответ? На понятиях офицерской чести? Но в них не идет речь о такого рода женщинах. На ум приходит другое.

 

Фраза «Любишь ли ты меня?» является часто единственным вопросом, который Бог задает нам, независимо от того, являемся ли мы добропорядочными гражданами или пали так низко, как только можно себе представить. Это вопрос, который снимает все остальные вопросы.

 

После избиения генерала Радлова скрипичным смычком Толстой отправляется в Сибирь на каторгу. Не знаю, откуда берется у меня такая уверенность, но Толстой должен был обязательно покончить свою жизнь самоубийством где-нибудь в бескрайних просторах Сибири. И сделал бы это не из-за сломанной судьбы, а именно из-за трагической любви, которую мы видим в фильме. Но он не делает этого, так как является верующим человеком. В Сибири он становится другим, с ним что-то происходит. Он женится на горничной Дуняше, заводит детей. Он смирился со своей судьбой и начал новую жизнь, поняв, что раньше что-то было не так.

 

Завершение этой коллизии мы видим в одной из последних сцен фильма. Американка Джейн после десяти лет попыток встретиться с Андреем наконец-то попадает в деревню, где он живет. Она узнает о его женитьбе на Дуняше. Все ее планы и надежды разлетаются, как карточный домик. Она понимает, что здесь ее не ждут. Расстроенная, она проносится в ста метрах от Андрея, который ясно ее видит, но не предпринимает ни малейшей попытки окликнуть (она же его не замечает). Возможно, он бы мог сказать словами пушкинской Татьяны: «Я вас люблю (к чему лукавить?), / Но я другому отдана; / Я буду век ему верна».

 

Смотря в глаза Андрею, смолящему сигарету и провожающему взглядом удаляющуюся Джейн, зритель видит совсем другого, возрожденного человека. Вопрос заключается в следующем: возможно ли такое перерождение без веры? «Может ли Ефиоплянин переменить кожу свою и барс пятна свои? Так и вы можете ли делать доброе, привыкнув делать злое?» (Иер. 13,23).