Гоголь умер 21 февраля (по старому стилю), в дни Великого поста, и трагический финал его жизни, как писал В. В. Зеньковский, «вошел в историю русской культуры как некая пророческая, таинственная страница русского духа». Споры, которые разгорелись вокруг его отпевания, — следствие борьбы и раздвоения, бывшего как в самом Гоголе и окончательно разрешенного им путем аскезы и неимоверных испытаний, так и в его современниках, его московском окружении. Раздвоения между религиозными и светскими, духовными и художественными устремлениями.
Предвестием подобных разногласий в среде гоголевских современников была полемика 1842 года по поводу первого тома «Мертвых душ», когда жаркие споры не смолкали в гостиных Н. Ф. Павлова, Елагиных, Аксаковых, А. С. Хомякова и других. И когда, по словам Герцена, «славянофилы и антиславянисты разделились на партии», так что и те и другие «раздвоились». О том, какие страсти бушевали в среде этих людей десять лет спустя, свидетельствуют два письма.
Первое из них принадлежит Хомякову и датируется предположительно 23 февраля 1852 года, то есть тем самым днем, когда состоялось отпевание Гоголя. Хомяков писал своему другу, историку и юристу А. Н. Попову в Петербург: «После смерти его вышла распря: друзья его хотели отпевать его в приходе в церкви, которую он очень любил и всегда посещал, Симеона Столпника; университет же спохватился, что когда-то дал ему диплом почетного члена и потребовал себе. Люди, которые во всю жизнь Гоголя знать не хотели, решили участь его тела против его друзей и духовных братии, и приход, общее всех достояние, должен был уступить домовой церкви, почти салону, куда не входит ни нищий, ни простолюдин. Многознаменательное дело. Эти сожженные произведения, эта борьба между пустым обществом, думающим только об эффектах, и серьезным направлением, которому Гоголь посвящал себя, борьба, решенная в пользу Грановских и Павловых и прочих городским начальством, — все это какой-то живой символ».
Второе письмо написано Д. Н. Свербеевым, приятелем Хомякова с юных лет, человеком, который гордился своей «беспартийностью», но в данном случае занял отчетливо «антиславянистскую» позицию. 26 февраля 1852 года он навещал жену: «К стыду и сожалению, наши общие приятели — Хомяков, Кошелев и другие, то есть Самарин, Аксаковы, — вздумали было оспаривать желание университета и настоятельно требовать, чтобы Гоголя отпевали в приходской церкви. По обыкновению, кричали, спорили, шумели, многих рассердили, тех, которые поумнее, насмешили и неуспели ни в чем. Решительно, их раздражение доходит до крайности и, к великому несчастию, вносится в общественную и частную жизнь».
Кстати сказать, Дмитрий Николаевич Свербеев сам был не посторонним в церкви преподобного Симеона Столпника (где его крестили) за Арбатскими воротами, а взгляд его на Гоголя стал еще явственнее через несколько дней, когда начались хлопоты по сооружению надгробия. На предложение поместить на памятнике слова, «изобретенные Хомяковым», он ответил, «что готов участвовать в памятнике Гоголя как писателя, а не как христианина».
Нам теперь не так уж трудно понять, чем вызвано раздражение Хомякова и его «духовных братии» против того, чтобы Гоголя отпевали в Университетской церкви. Ведь Московский Императорский Университет был, по их мнению, средоточием западничества. К тому же университетское начальство — С. Г. Строганов, а затем В. И. Назимов — были деятельными недоброжелателями славянофилов.
Резкость слов Хомякова о том, что храм мученицы Татианы — это «почти салон, куда не входит ни нищий, ни простолюдин», объясняется демократизмом ранних славянофилов, которые чурались высшего света с его жестко сословными рамками и желали видеть русское общество одной большой патриархальной семьей, «одним огромным чаепитием дружных родственников, собравшихся вечерком поговорить о каком-нибудь хорошем вопросе» (отец Павел Флоренский). Как известно, отпустившие бороды Хомяков и Константин Аксаков шокировали великосветские гостиные своим внешним обликом, являясь «в смазных сапогах, красной рубахе и в мурмолке». Хомяков, например, не воспользовался присланными ему приглашением на юбилейные торжества по случаю столетия того же Московского университета, объясняя своей свояченице: «фрака уже не надеваю как не принадлежащий обществу, то есть свету, мундира нет».
В глазах Хомякова и его друзей положение храма мученицы Татианы в качестве Домовой церкви Московского университета придавало проходившим в ней богослужениям оттенок официальности, декоративности. Это и объясняет причину их схватки с университетскими оппонентами по поводу «участи тела» Гоголя.
Сам же Николай Васильевич так писал о западниках и славянофилах: «Споры о наших европейских и славянских началах... показывают только то, что мы начинаем просыпаться, но еще не вполне проснулись; а потому не мудрено, что с обеих сторон заговаривается весьма много дичи».
Вставить в блог
Поддержите нас!
