Робинзон и четверг

Он уцелел после кораблекрушения. Вслед за ним равнодушная волна выплюнула обшарпанную гитару, пару старых книг, фонарик и портрет Че Гевары. Из всего этого он устроил себе нечто вроде гнезда, а в качестве защитного рва с серной кислотой и прочих примочек использовал табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ». Чтобы не потерять счет времени, он нарисовал на стене календарь — голую японку с веером на фоне снежных вершин. Для чисел не хватило места. Когда прихватывало, он делал зарубки на березе. Как-то раз оттуда потек сок, и он испугался.

Пару раз звонили туземцы с соседнего острова, звали на ужин. Он отказался под благовидным предлогом — что жесток и костляв. Намек поняли, звонить перестали. Когда стало совсем невмоготу, он позвонил им сам, но напоролся на очередной пост. В конце концов, утешал он себя, это всегда успеется. В то же время понимал, что уходит эпоха, уходит навсегда. Напился с горя самодельной маисовой водки. Водка отдавала водкой.

Он перечитал пару старых книг с единственной целью — припомнить себя читающим их впервые. Промелькнуло нечто натужное и глупое. Он закрыл книги с отвращением. Че Гевара неподкупно смотрел со стены. Он повернул его лицом к стене. Че Гевара принялся неподкупно смотреть в стену. На обратной стороне портрета был телефон какой-то «Милы». Он не стал звонить по этому номеру — день, два, три, не помнит сколько. Потом позвонил — а куда было деваться? Там было занято, а потом никто не подходил.

Примерно тогда к нему приперся второй. Это произошло, как на грех, в пятницу, но он назвал нового Четвергом, чтобы выпендриться. Он пытался научить Четверга хорошим манерам и английскому языку, но ничего не получилось, потому что тот знал всю эту туфту лучше его самого. К Четвергу зачастили смутные гости. Болтовня, болтовня. Робинзон начал собирать вещи для нового кораблекрушения.

Он дозвонился по номеру на обороте Че Гевары. Там сказали, что никакой Милы тут нет, но нашли телефон старых хозяев. Он повторил процесс. Ему откопали телефон очень старых хозяев.

К вечеру он заехал в девятнадцатый век. Да, сударь. Нет, сударь. Сожалею, сударь.

Четверг задумал писать мемуар о настоящем времени. Как бы вспомнить вот это. Робинзону идея показалась бескровной, но он не стал каркать под руку. Четверг писал и выкидывал, писал и выкидывал. Потом начал выкидывать не все. Мемуар рос, как кристалл.

Робинзон стал долбить лодку в лесу из целого дерева, заранее зная, что она окажется чересчур тяжелой и он не дотащит ее до берега. Лодка, однако, оказалась легче воздуха, ветер сорвал ее и унес. Огромные деревья держались за землю корнями. Робинзон принялся пилить воздушный шар. Потом прочитал в мемуаре Четверга, что шар улетел, и назло ему решил остаться.

К Четвергу заходил отец-язычник. Спорили, лаялись до темноты. Вдруг отец встал, попросил прощения и ушел. Робинзон и Четверг остались как оплеванные.

Робинзон позвонил еще раз по первоначальному телефону, спросил наугад не Милу, а Людмилу Николаевну. Петровну, поправили его. Я у аппарата. Десять минут ушло на то, чтобы вспомнить молодость. Они там встречались один раз. Еще десять минут и они делились настоящим. Уговорились встретиться. Четверг вел себя странно, неконтактно. Уперся в телевизор, спрятал рукопись. Ты что, спросил Робинзон, когда Людмила Петровна ушла. Это моя бывшая жена, ответил Четверг. А чего удивляться, одна компания.

Робинзон повернул портрет обратно, но там вновь оказался оборот, мелко исписанный телефонами. Этого хватит до старости, подумал Робинзон и не ошибся. Старость пришла куда быстрее, этого хватило до смерти и осталось еще.

В Англии так и не побывал. Да и фонарик толком не зажег, так, однажды, для смеха, наблюдая за отражением крохотного в двойном стекле.

Четверг спал тогда на своей раскладушке. Телефон молчал. Гитара медленно рассыхалась в углу. Он припомнил пару аккордов в уме — не играть же ночью. Пощелкал фонариком, последил за ответными сигналами в окне. Прислушался к собственной печени.

Господи, подумал он тогда, Ты видишь, я не ропщу. Дай мне год жизни, только один, ничего больше. Господь дал ему еще тридцать один, ибо милость Его неизреченна.

Но ничего больше.