«ВТОРИЧНОСТЬ», или попросту «банальность», — в большинстве случаев воспринимается нами как категория негативная, и, будучи приложенной к тому или иному произведению, предполагает низвержение его на низшую ступень художественности. В ценностной шкале «банальное» всегда выступает антитезой «оригинального».
Однако, как мне кажется, абсолютизация этих категорий совершенно не применима в области художественного творчества, поскольку ни «оригинального», ни «банального» в чистом виде в литературе не существует.
Мы знаем, что огромное количество прекрасных творений использует в качестве основы банальный источник. Таким источником могут служить кочующие темы, идеи, мотивы, сюжеты, конфликты, драматургические схемы, интонационный материал. Зачастую жанр сам диктует произведению определенное художественное решение, наработанное в литературе веками. По всей видимости, каждый жанр несет в себе свои собственные параметры «оригинального» и «банального». Причем, здесь надо учитывать, что не все оригинальное вводимо в сферу художественного. Как «банальное», так и «оригинальное» в одинаковой степени могут быть предметом для нарекания.
Из всего этого следует, что «вторичное», как категория критической оценки, должна быть применяема с массой оговорок и очень осторожно. Приведем несколько примеров.
Есть жанры, которые целиком построены на банальном. Например, романс. Здесь все: конфликты, поэтика, лексика — банально. Но мы почему-то романсу это прощаем и не предъявляем ему счеты, какие бы мы предъявляли, скажем, философской лирике. Поэтика романса лежит в основе многих стихов Блока или Окуджавы. И тот, и другой сознательно погружались в атмосферу банального, чтобы изнутри взорвать его, снять его «верхний» слой и нащупать действенные пружины человеческих отношений. «Любовь», которую Блок не раз рифмует с «кровью» — именно из этой области погружения в «банальное».
Или взять хотя бы «газетный» стих. Этот жанр тяготеет к предельным обобщениям, здесь «я» — это всегда «мы». Индивидуальность в «газетном» стихе полностью затушевывается. Поэт здесь выступает от имени масс, он поэтически оформляет расхожие идеи, важные для сегодняшнего дня. Такого рода литература, отвечающая интересам определенных общественных кругов, социальных классов, политических и литературных группировок, также нарочито банальна, и на оригинальность даже и не претендует. Предъявлять ей счеты так называемого «высокого» искусства было бы странным. Так же, как судить прочую литературу с точки зрения «оформительского» искусства было бы тоже несправедливо. Именно с таких позиций в нашей истории подвергались критике произведения Шостаковича, Зощенко и Ахматовой.
Какой бы вид и род литературы мы ни взяли — каждый связан с понятием «вторичности», причем не обязательно в отрицательном наполнении этого термина. Литература сегодняшнего дня насквозь канонична, ее традиционность является условием ее существования и выживания. Теперь литература должна в особенной степени мыслиться как коллективный продукт общества. Недаром в последнее время стало модным говорить об интерпретации, как о художественном методе. Индивидуальность очень часто проявляется в большей или меньшей степени интерпретации, в варьировании известных тем и ситуаций, в отборе известных схем и мотивов.
«Вторичность» в литературе есть отражение нашей стандартизации и шаблонности в жизни. Сам контекст жизни человека обрекает его на существование в мире вторичности. Даже рассуждая о вторичности, мы вынуждены оперировать вторичными формулировками, прибегать к вторичным логическим построениям и делать вторичные умозаключения. Даже рассуждая об оригинальном, мы не выходим из
этого замкнутого круга. Остается повторить за древним пророком: « Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем», и «все суета сует».
Что же остается за этим замкнутым кругом вторичности? Вне этого круга — живая человеческая личность, неподражаемая и единственная. Только она одна и есть то новое, что было под солнцем, и что будет вечно обновляться, варьироваться и рождаться, и творить из однообразной сухой отработанной глины собственную неповторимую реальность.
Каждый человек, и в том числе — каждый писатель, не может не осознавать того, что он узник времени, что он в плену своей истории, идеологии, психологии, наконец, культуры — и было бы странным кому-либо отрицать это. Но уровень духовности каждого человека, в том числе и писателя, определяется мерой его осознания себя в качестве заложника вечности.
Без натяжек и преувеличений можно было бы сказать: жизнь наша банальна, все одно и то же — рождение, детство, отрочество, юность, война и мир, слезы, и любовь, рифмующаяся с кровью, и, наконец, смерть. И, глядя в даль времени — и назад, и вперед, — кто может изменить эту цепь, вставить в нее что-то новое, как не тот, кто поставит себя перед лицом вечности. И кто, взглянув в ее свете на эту банальную жизнь, осмелится сказать, что в ней есть копии, двойники, тиражи, если даже линии судьбы на ладони каждого человека неповторимы?
Только жизнь духа, только найденная в себе самом искра вечности, говорящая человеку о том, что «весь он не умрет» и что не всецело принадлежит временному потоку, способна так преобразить вторичное, что оно вдруг откроет свой сокровенный, не найденный никем до этих пор смысл, и явится в своем истинном облике неповторимости, доказывая нам, что без него, без этого внезапно открывшегося опыта, человеческое бытие не было бы полным.
Вставить в блог
Поддержите нас!
