«Моя профессия — разведчик... А за рамками этой профессии я увлекался историей»

Мы познакомились с Николаем Сергеевичем в Псково-Печерском монастыре нынешним летом и договорились об интервью. Беседовали уже в Москве под шум празднования 850-летия столицы.

— Самым счастливым временем я бы назвал 47 год, 800-летие Москвы. Я был студентом первого курса МГИМО, недавно приехавшим из провинции. В том году отменили карточную систему в стране. Тогда же была проведена денежная реформа. Страна недавно вышла из войны победителем, и студенты-мгимовцы готовились защищать роль великой державы. Нам тогда казалось, что этой стране все по плечу.

— И как же праздновался юбилей Москвы?

— Ликование было воистину общенародным. Сейчас его искусственно направляют: истошно белят весь город до последнего момента, нагнали милиционеров чуть ли не больше, чем гуляющих. Тогда милиции вообще не было на улице — она была не нужна. Порядок сохранял сам народ. Кремль был освещен очень своеобразно: вдоль каждого изгиба стен и башен шла непрерывная цепь электрических лампочек. Величественный силуэт Кремля возвышался на темном фоне. Это было что-то феерическое. И не жалели тогда ни ракет, ни боеприпасов — война закончилась, они были никому не нужны. Праздничный фейерверк был гигантским: я такого ни до, ни после, ни у нас, ни заграницей не видел. Пальба шла не по количеству салютных залпов, а непрерывно в течение нескольких часов. На Москве-реке стояли катера, с которых непрерывно взлетали фонтаны ракет. Это было торжество поистине фантастического размаха. О культе личности свидетельствовал только огромный портрет Сталина, который подняли над Манежной площадью. Не было какого-то особого политиканства: праздник явился торжеством, как бы завершившим Вторую мировую войну. В 47 году мы по-настоящему ощутили вкус этой большой победы, и мы ее праздновали.

«Вся моя жизнь точно уложилась в рамки советского времени. Первый свой крик я издал под копной сжатой ржи на собственном поле в последний год свободного крестьянствования. На следующее лето наша пашня уже была включена в колхозные поля».

— Николай Сергеевич, как Вы, будучи выходцем из крестьянской семьи, прошли путь до самых ответственных постов в разведке?

— Я прошел путем простым и достаточно типичным для людей, живших в ту эпоху. Тогда всех приглашали к образованию. Меня однажды родители выпороли за то, что я не хотел учиться. Среднюю школу я окончил с золотой медалью, и это открыло мне дорогу в любой ВУЗ. Я пошел в МГИМО по наущению моих товарищей. Того, что потом развилось в советское время — блат, — тогда практически не существовало. Материальных барьеров не было никаких: моя стипендия позволяла мне не только жить самому, но даже иногда помогать родителям. Общежитие предоставлялось всем иногородним.

— Запомнились ли Вам какие-то особенно яркие эпизоды из студенческой жизни?

— МГИМО в целом произвел на меня в то время неприятное, тяжелое впечатление. Я немножко иначе представлял себе студенческую жизнь, начитавшись всяких рассказов о XIX веке. В МГИМО 47-52 годов уже проник казенный дух бюрократической борьбы. И он, конечно, меня сильно-сильно подкосил. Во-первых, люди уже стали рваться в партию: они знали, что партийные получают лучшее распределение после института. А это порождало всякого рода гнусности, слухи, доносы, подножки.

«В отлично задуманном институте, к тому же поселившемся под крышей старого лицейского здания, вход в которое стерегли скульптуры Сократа и Платона, глубоко засел дух карьеризма, тщеславия, шкурничества».

— Не самые приятные у Вас впечатления от МГИМО...

— Да, потом начались всякого рода кампании: борьбы с космополитизмом и проч. — которые обрушились на всех профессоров. Вам, нынешнему поколению, трудно это представить. Это было похоже на культурную революцию в Китае, когда студенты публично избивали — словами, документами — своих профессоров. В актовом зале спускали свору студентов, чтобы они расправлялись с указанными им преподавателями. Процедура носила отвратительный характер, и на многих подействовала отталкивающе. Времена были мрачные: последние годы Сталина, гниение диктатуры одного человека. Именно поэтому я никогда не вспоминаю с радостью о своей студенческой жизни.

— И о преподавателях тоже?

— У нас были, конечно, прекрасные, дивные профессора. Был, скажем, профессор Тарле, Евгений Викторович — лучшего в истории России и найти нельзя. Были и другие великолепные специалисты... Но надобно сказать, что они являлись, конечно, исключением, которое помогало нам хоть как-то мириться с жизнью.

«Помню, как один экзаменатор спросил нашего фронтовика, не ответившего по билету по западноевропейской литературе: «Скажите, вы читали «Песнь о Роланде»?» — «Нет». — «Не приходилось ли листать рассказы Чосера?» — «Нет». — «Знаете ли вы, что такое «Ад» Данте?» Опять последовало сакраментальное «нет». Профессор вздохнул, поставил «четверку» в зачетную книжку и сказал: «Завидую вам, молодой человек: вам предстоит в жизни большое счастье открыть для себя столько прекрасного!»«

— Теперь уже, будучи профессором МГИМО, каким Вы видите современного студента?

— Конечно, сейчас есть много плюсов по сравнению с той жизнью, которой жили мы. Но и много минусов. Может быть, наша тяжелая среда заставляла нас больше заниматься самостоятельно, общаться в узком коллективе друзей. Сейчас, конечно, студент более раскован, свободен — прежде всего, в выражении своего мнения. Это великий дар, который время преподнесло нынешнему поколению русских людей. Но минус в том, что далеко не все умеют этим пользоваться. Резко упал, на мой взгляд, уровень эрудированности людей, подготовки: по сравнению с тогдашними студентами нынешние выглядят, в подавляющем большинстве, недоучками.

— Но какие методы при этом применялись?!

— Можно как угодно оценивать те методы, которыми воздействовали на нас, но факт остается фактом: нынешние студенты не умеют работать так, как мы. Наш студент мог выносить огромные нагрузки, и его знания были значительно обширнее. Мы, к примеру, должны были точно знать все основные договора, которые Россия подписала за все периоды своей истории. И я до сих пор их прекрасно помню. Сейчас студент, конечно, помельчал. При всей его раскованности крылышки у него весьма слабые. Сама глубина постижения вопросов современным студентом оставляет желать лучшего.

— Может быть, это и не страшно. Один из Ваших учителей, помнится, говорил: «Наше знание ограниченно, наше невежество — энциклопедично».

— Я этой фразой всю жизнь пользуюсь. Конечно, наше невежество всегда будет энциклопедично — еще Сократ говорил: «Я знаю, что ничего не знаю». Объем знаний, лежащий вне разума одного человека, колоссален: это и обеспечивает наше движение вперед. Время энциклопедистов — когда можно было скромным набором знаний пытаться охватить все явления мира — давным-давно прошло. Сейчас, конечно, время специалистов. Как правило, объем знаний, накопленных человечеством даже в одной дисциплине, столь велик, что для его усвоения не хватает жизни. Все остальное — факультативно. Я, например, историк и в какой-то мере сформировался за рамками своей основной работы. Моя профессия — разведчик, и всю жизнь я был разведчиком.

«Разведчик — это государственное достояние. Это человек, который в одиночку, без контроля, без понуканий, но и без помощи пославшего его государства решает поставленные задачи». А за рамками этой профессии я увлекался историей, всю жизнь собирал книги по определенной тематике (это была история Латинской Америки). В результате родились без всякой аспирантуры, докторантуры вначале кандидатская, потом докторская.

— Вы в МГИМО защищались?

— Нет, в Институте Латинской Америки на Ордынке. В МГИМО я никогда ничего не защищал: я надолго сохранил к нему не лучшее отношение и вернулся туда не так давно — я преподаю там четыре года.

— А что было причиной Вашего прихода?

— Я увидел, что положение там требует помощи. Я веду курс «Информация и анализ во внешней политике», который раньше никто не преподавал. По опыту многих лет заграничной работы я знаю, что в реальных условиях самое необходимое — это умение собирать информацию за рубежом, работать с ней, готовить ее для направления в центр, заниматься анализом политической, экономической и социальной ситуации. Все это составляет 70% времени любого дипломата, журналиста-международника или разведчика.

— Какую же роль играет в современном мире информация?

— Ведущую. Из всех товаров, которые продаются и покупаются на белом свете, на первом месте стоит информация. А все эти наши штаны, обувь и прочее — далеко позади. Информация — главный товар, который всовывают человеку ежедневно в огромных дозах. Информация является главным инструментом управления людьми. Это раньше надо было руководить с помощью кулака, дубинки, автомата — короче, силовыми методами. Отсюда родились устрашающие мундиры, плети, нагайки. И только потом, с развитием так называемой демократии и с открытием феномена внушаемости решили, что гораздо проще управлять человеком с помощью информации: давать ему такую информацию, которая определяла бы его поступки. Не надо в него стрелять. Надо просто его убедить, что этот строй — самый лучший в мире. Как только начали нарастать механизмы для вливания в человека этой самой информации, она стала превращаться в основной способ управления людьми. Вначале появились газеты, плакаты, лозунги, потом митинги со всякого рода микрофонами и усилителями, потом телевидение, которое вообще все подавило. Сейчас человек весь раскупорен, его сознание беззащитно. В вас можно залить любую информацию, и вы будете поступать так, как захотят ее творцы. Я лично был свидетелем одного эпизода, когда человек признал черный шар белым. Добровольно, сознательно. Только потому, что в него влили подобную информацию.

— Как же это произошло?

(Продолжение следует)