«Звуковой фон Москвы 20-х — 30-х годов»

Мы воспринимаем окружающий нас мир, в том числе и родное место, в данном случае Москву, всеми своими чувствами. Можно говорить о специфическом колорите города, о его запахах, даже об осязаемой поверхности строений (вспомним пористый туф как основной строительный материал в Ереване), и, конечно же, как у каждого города, жизнь Москвы имеет и свой звуковой фон. Состав этого фона определяется как естест-венными, подчас техническими, так и специальными факторами, поэтому он, хотя и медленно и незаметно, если на нем специально не фиксировать внимания, меняется.

В 20-е годы многое из того, что было до революции, продолжало как бы по инерции существовать. Так, в моей старомосковской семье меня учили грамоте по чудесным гимназическим книгам. До сих пор помню стихотворение Майкова:

«Весна, растворяется первая рама,
И в комнату шум ворвался,
И благовест ближнего храма,
И говор народа и стук колеса...»

Здесь поэтично и точно названы звуки города.

Ушли в прошлое многие звуки былой Москвы. Бывало, мальчишки-продавцы выкрикивали названия газет и журналов; гнусаво тянули «старье берём» или просто нечленораздельное «рём» старьевщики в засаленных халатах, тюбетейках или фетровых шляпах с мешком за плечами. Пронзительно, причем на какой-то постоянный мотив выпевали мастеровые: «Точить ножи-ножницы, бритвы править, керосинки исправлять», «чинить матрацы и диваны», «стёкла вставлять стёкла». По дворам ходили шарманщики с попугаем, вынимавшем какие-то пакетики с сюрпризами или предсказаниями. Шарманка издавала щемящие жалобные мелодии. Иногда шарманщику сопутствовала жалкого вида молодящаяся певица, исполнявшая чувствительные романсы. А то можно было услышать и скрипку. По арбатским переулкам ходил бродячий скрипач, весьма горделивый, бравший только серебряные, а отнюдь не медные монеты.

В том месте, где я жил, главные впечатления от колокольного звона связаны с храмом Христа Спасителя и церковью Илии Обыденного. Звук большого колокола храма Христа Спасителя был непередаваемо красив. Обычно я слушал его в одном из живописных скверов, окружавших храм. Но к впечатлению красоты звона примешивалась щемящая грусть от сознания того, что храм по существу поруган, что его посещает жалкая горстка народа, что внутри со стен его каплет вода и образует на мраморном полу огромные лужи, что с 1922 года при содействии советского правительства к великой радости Емельяна Ярославского (Губельмана) и его Союза воинствующих безбожников там хозяйничают обновленцы во главе с пресловутым псевдомитрополитом А.Введенским, проходимцы и доносчики (а значит, убийцы), а не достойные духовные пастыри, как святитель патриарх Тихон; ставший новомучеником протопресвитер Александр Хотовицкий и многие другие.

Помню, однажды я, будучи 6 лет, из-за болезни не мог пойти в церковь на службу 12 Евангелий, а все ушли. Я не зажигал свет в комнате: мне нравилось, что свет газового фонаря под моим окном, проникая через тюлевые занавески, образует на потолке красивые фантастические узоры. Вдруг раздался треск — это вскрылась Москва-река, и льдины, громоздясь друг на друга, разбивались о быки Старого Каменного моста. В это время гулко ударил колокол храма Христа Спасителя. Это значит — прочли 1-е Евангелие, а дальше — по мере чтения — удары умножались вплоть до двенадцатого и всё кончалось перезвоном. Поскольку звон отмечал не только начало службы, но и ее этапы, то люди, которые по той или иной причине не могли быть в храме, знали: вот там сейчас поют «Верую», а вот запели «Достойно»; верующие крестились, а некоторые — особенно дома — творили соответствующую молитву. <...>

С товарищами по играм я по нескончаемым лестницам поднимался на крышу храма Христа Спасителя, обходил все четыре колокольни, любуясь видами Москвы, особенно Замосковоречья, пытался качнуть язык большого колокола, суставами пальцев стучал по краю колокола, ловя слабый-слабый звук, читал надписи на нем, разглядывал барельефные изображения царей; стоять под колоколом было жутковато: а вдруг упадет?..