Держатели игры. Образы и архетипы в «Пиковой даме»

Герои пушкинских произведений не теряют своих личных человеческих качеств, но при этом они неизменно выступают как носители образов высших духовных сущностей и личностей, определяющих для человеческого быта и истории. Тем самым, в художественном мире поэта устанавливается особый порядок выражения образов и прототипов  — в собственном смысле «типология». Причем нередко главные герои оказываются носителями целого пучка взаимосвязанных образов, выявляющихся в ходе развития событий. Чтобы сделать мою мысль более понятной, я здесь подробно проанализирую «типологию» только одного произведения  — «Пиковой дамы»  — сосредотачиваясь при этом на ее главном герое  — Германе.

 

Кто такой Германн? Ответ дается первой же его характеристикой, звучащей от лица Томского: «Герман немец...». Учитывая его имя (Германн — Германия) акцент тут ставится дважды: герой заявляется не как просто немец, а как выразитель немецкого типа. Дальше этот тип постепенно раскрывается. Начинается все с самого поверхностного суждения (глава 1): «Германн немец: он расчетлив, вот и все!», – говорит Томский. Такая характеристика совпадает и с обывательским пониманием немцев и немецкого и служит просто для пометки героя как выразителя «германского типа».

 

Следующая характеристика (конец второй главы) уже гораздо глубже: «Германн был сын обрусевшего немца, оставившего ему маленький капитал. Будучи твердо убежден в необходимости упрочить свою независимость, Германн не касался и процентов, жил одним жалованием, не позволял себе малейшей прихоти. Впрочем, он был скрытен и честолюбив, и товарищи редко имели случай посмеяться над его излишней бережливостью. Он имел сильные страсти и огненное воображение, но твердость спасла его от обыкновенных заблуждений молодости». Тот же мотив усиливается и в третьей главе, где о письмах Германна говорится, что «...в них выражались и непреклонность его желаний, и беспорядок необузданного воображения». Наконец, в пятой главе добавляется завершающая, очень важная характеристика высших духовных устремлений героя: «Имея мало истинной веры, он имел множество предрассудков».

 

Тем самым, образ Германна как «немца» завершается. Пушкин в удивительно лаконичных выражениях рисует тот самый тип западного человека, который потом, начиная с Алексея Степановича Хомякова, неизменно подчеркивавшего значение для него идей зрелого Пушкина, раскрывался несколькими поколениями русских мыслителей.

 

Что же здесь, однако, такого? Пушкин нарисовал типичного немца, вот и все. Но при внимательном прочтении оказывается, что не все так просто. В главе четыре Германн оказывается носителем еще одного образа, имевшего исключительное значение для пушкинской историософии. Германн оказывается носителем образа Наполеона.

 

Эта линия начинается, по-видимому, с эпиграфа: «7 Mai 18**. Homme sans moeurs et sans religion!», с указанием что он взят из переписки. Наполеон умер 5 мая 1821 года, и 7 мая в какой-нибудь переписке могло появиться такое суждение, выражающее отношение к фигуре почившего («Человек вне нравственных правил и религии»). Это предположение, вполне голословное при рассмотрении только эпиграфа, укрепляется при прочтении самого текста главы, в которой Германн явно сопоставляется с Наполеоном. В начале главы Томский говорит Лизавете Ивановне: «Этот Германн... лицо истинно романтическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля». Эта характеристика составляет тему всей главы, в ходе действия которой образ императора еще раз возникает явно: «... Она отерла заплаканные глаза и подняла их на Германна: он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну».

 

Само по себе такое сопоставление Германна и Наполеона в четвертой главе могло бы показаться просто ироническим обращением к героике романтизма, и, в частности, раннего пушкинского романтизма, в котором фигура французского императора, «мужа судеб», играла исключительную роль. Но если вернуться к обрисованной выше характеристике Германна как типичного германца, это сопоставление приобретает другой, более глубокий смысл. Герой оказывается одновременно образом немца  — человека Запада и в тоже время образом «владыки Запада»  — Наполеона.

 

Этим, однако, «типология» Германна не исчерпывается. В повествовании, на этот раз уже не явно, а прикровенно, появляется еще один образ, придающий рассказу исключительную эсхатологическую глубину. В пятой главе на похоронах графини молодой архиерей говорит о усопшей, что «Ангел смерти обрел ее, бодрствующую в помышлениях благих и в ожидании Жениха полунощного». «Жених полунощный» в речи архиерея  — это, несомненно, Христос, но кто же явился графине в полночь перед смертью? Совсем другой «жених»  — Гер-манн, ведь во второй главе он обозначается именно как жених, поскольку в начале у него возникает нелепая мысль сделаться любовником графини. Гер-манн приходит таким образом вместо Христа, то есть упод {на этом обрывается предложение и в самом журнале}

 

Понятен поэтому и акцент, сделанный в четвертой и пятой главах на отсутствии у Германна раскаяния из-за смерти графини. С другой стороны, в этой перспективе другое звучание приобретает и упомянутый эпиграф четвертой главы: «Homme sans moeurs et sans religion» явственно соотносится с новозаветной характеристикой Антихриста: «человек греха, сын погибели» (2 Сол. 2, 3). Соотнесение же Наполеона с Антихристом и с самим Денницей, как отметил Василий Моров в своих недавно изданных эссе о Пушкине, было совершенно обычным в русской литературе начала XIX   века и играло большую роль в историософской лирике самого Пушкина.

 

Подытоживая, можно сказать что Германн оказывается одновременно носителем образов человека Запада  — типичного германца, владыки Запада  — Наполеона и, наконец, Антихриста. Взаимосвязь этих образов в общем контексте повествования задает историософскую и эсхатологическую картину захватывающей глубины. Смысл этой картины раскрывается и расстановкой других героев, из которых обращу внимание только на два симметричных персонажа: графа Сен-Жермена, который «выдавал себя за Вечного Жида, за изобретателя жизненного эликсира и философского камня и прочая», который появляется в первой главе, и главу общества игроков Чекалинского, который появляется в последней.

 

Граф Сен-Жермен  — владелец секрета трех карт, с рассказа о передаче которого графине начинается сюжет. Секрет этот, заметим, в первой главе обозначается как особая «кабалистика», чем подчеркивается инфернально-оккультный характер его происхождения. Граф Сен-Жермен описывается как «старик», который «имел очень почтенную наружность и был в обществе человек очень любезный». Любопытно при этом, что хозяин игорного общества Чекалинский, с которым играл Германн в последней (№6) главе, выглядит почти полной копией графа: «Он был человек лет шестидесяти, самой почтенной наружности» и тоже очень «добродушный». Такое совпадение, я думаю, не случайно. Ведь и Сен-Жермен и Чекалинский занимают одно и то же место «держателей игры», той самой «игры», в которой Германн выступил в качестве главного героя и жертвы. И в конце шестой главы эти «держатели», казалось бы, добиваются полной победы: «... Чекалинский снова стасовал карты: игра пошла своим чередом».

 

Тут же, однако, следует Заключение, полностью сокрушающее видимость такой победы:

 

 

Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние: он сын бывшего управителя у старой графини. У Лизаветы Ивановны воспитывается бедная родственница.

Томский произведен в ротмистры и женится на княжне Полине».

 

Это великое Заключение выражает торжество другого  — Богоданного  — порядка, который для мирянина Александра Пушкина выражается прежде всего в идее созидания рода и в идее служения и чина.