В ноябре 1998 года Храму св. Татианы МГУ передан в дар построенный в Германии иконостас. Он принадлежит известному духовнику Русского студенческого христианского движения протопресвитеру Александру Киселеву. Долгое время этот иконостас находился в домовой эмигрантской церкви в Нью-Йорке. И вот теперь по желанию отца Александра иконостас привезен в Россию и уже к январю будет установлен в домовой церкви Московского университета.
— Отец Александр, у этого иконостаса, наверное, своя история? Где и когда он был создан?
— Была война, немцы вошли глубоко в наши тылы, и потом наши стали уже гнать немцев. Это было приблизительно в 42-43 годах. Этот иконостас начали делать в Германии, в Мюнхене. Маленькая группа иконописцев, придерживавшихся древних традиций. Эти люди, в числе других так называемых «остов», были вывезены в Германию из Советского Союза на работы. Там они даже хотели создать иконописную школу, так как думали, что в Германии и Америке их оценят — а получилось... Никто там ими не заинтересовался, они были очень огорчены. Но им хотелось оставить о себе хоть какую-то память. И они решили создать иконостас. Причем особенный. В нем соединилось все то драгоценное, что в области иконописания пришло к нам из глубокой древности, от отцов и дедов. И они сказали: «Мы презентуем это вам», т.е. мне. Только пока шла сборка, они просили меня два дня в церковь не входить. Когда все было сделано, они сказали: «Теперь, отец Александр, идите посмотрите!...» Ну, и я... (вообще-то, мужчине плакать-то особенно не положено, но старикам это вполне разрешается, хотя я тогда еще не был старик) -как все ж таки очень это было дорого, умилительно! Такой иконостас, продуманный в деталях, все иконы — это стремление подражать XVI веку, древности нашей. Всем этим я был потрясен.
— Что сталось с иконостасом после окончания войны?
— Потом, когда мы перебрались в Америку, мы перевезли иконостас с собой в Нью-Йорк. Нами был организован Свято-Серафимовский фонд, занимавшийся не столько даже деньгами, сколько собиранием и сохранением русского культурного наследия. И вот в Америке нам помог один человек, белый офицер из остатков Добровольческой армии Юденича. Попав в Америку, он работал там чернорабочим. Он был очень красивый, летчик. Ему говорят: «Чего ты, дурак, тут в грязи копаешься?! Была б у меня такая красивая рожа, как у тебя, — я б давно уже женился!» Он это отметал, а потом решил, может быть, правда, попробовать. И он встретился с девушкой-американкой, у которой недавно умерли родители, а родители ее были архимиллионерами. Так что она была невестой с большими деньгами. И она его очень любила, и хотя с Россией ничего общего не имела, но всячески помогала ему, когда он участвовал в работе разных русских Обществ, которые все более или менее голоштанники были. И, став президентом нашего Фонда, он и нам помог. Благодаря этому, мы получили в Нью-Йорке дом, кажется, на 108 улице, неподалеку от главного университета. И вот в этом частном доме и был поставлен наш иконостас. Куда бы жизнь нас ни забрасывала, у нас всегда была церковь — но это не значит, что церковь с куполами, с позолотой, с трезвоном — это был всегда просто домовый храм, иногда какая-то комната, иногда соединяли две квартиры. И перед этим иконостасом, конечно, молились русские эмигранты...
— Что самое дорогое для Вас в иконостасе?
— Знаете, почему наш фонд стал называться Свято-Серафимовским? Это произошло в Германии. Когда я спустя пару дней после конца войны попал в Мюнхен, я увидел, что там по улицам болтаются толпы русских людей. Это были те самые «ослы», вывезенные из России рабочие. И когда война кончилась, ворота лагерей раскрылись — иди куда хочешь, ты свободный человек. Но идти-то некуда! Ведь они, кроме этого лагеря, где они сидели, ничего не знают; ни денег, ни языка, ни географии. Тогда я пошел к американцам, потому что Мюнхен и вся Бавария были американской зоной оккупации. И я говорю в комендатуре у американцев: «Слушайте, что ж у вас на улицах-то делается? Толпы ходят. А сколько там молодняка, молодежи. Ведь человеку-то каждому есть хочется — ну вот, они, не евши, день-два оглядятся, а потом вас же облохают и ваши же склады будут грабить. Ну, это как будто бы дошло до понимания американцев. Я говорю: «Дайте мне какое-нибудь помещение, дом — и я эту молодежь буду собирать, окучивать». Тогда нам дали очень большой дом. Вы, молодые, не знаете, что такое город после бомбежки. Это ужасная вещь. А вот этот дом более-менее сохранился, за исключением одной детали — у него была сорвана крыша. И вот там, в первый день, когда мы начали там разбираться — хлам всякий, мокрые газеты, брошенное все — и вдруг в этом партийном немецком доме мы находим... нашу, православную, иконку преподобного Серафима... Это было до того невероятно! Как мы переживали это событие! Мы поняли, что это милость Божья и помощь нам на дальнейшую воспитательную, школьную работу. И мы создали целую школу-гимназию на триста учащихся — это было большое дело. Поэтому с Мюнхена наш Фонд стал называться Свято-Серафимовским фондом. Раньше мы его называли Merciful Samaritan Foundation — помните, из Евангелия «милосердный самарянин». И вот эта драгоценная для всех нас иконка преподобного Серафима с тех пор в иконостасе.
— Теперь перед этим домовым иконостасом русских эмигрантов будут молиться московские студенты...
— Это очень важно. Ведь я давно слышал об Университетском храме святой Татьяны, еще за границей, от митрополита Анастасия, который один раз служил в нем в Татьянин день накануне русской революции. Да я и сам всю жизнь: и до священства, и потом, когда я стал молодым священником, — участвовал в разных молодежных организациях, например в скаутах. Всю жизнь я был с молодежью, работал в Русском студенческом христианском движении. Шести-семи лет я был вывезен из революционной России в Эстонию, потому что мой отец родился в Эстонии. И когда Эстония стала самостоятельным государством, каждый родившийся в ней мог туда вернуться. Так началась моя жизнь. Вся моя жизнь прошла вне России: сначала в Эстонии, потом в Германии, Америке. Я только семь лет, как вернулся домой. И пусть этот иконостас будет отныне в Домовой церкви Московского университета...
— Отец Александр, у этого иконостаса, наверное, своя история? Где и когда он был создан?
— Была война, немцы вошли глубоко в наши тылы, и потом наши стали уже гнать немцев. Это было приблизительно в 42-43 годах. Этот иконостас начали делать в Германии, в Мюнхене. Маленькая группа иконописцев, придерживавшихся древних традиций. Эти люди, в числе других так называемых «остов», были вывезены в Германию из Советского Союза на работы. Там они даже хотели создать иконописную школу, так как думали, что в Германии и Америке их оценят — а получилось... Никто там ими не заинтересовался, они были очень огорчены. Но им хотелось оставить о себе хоть какую-то память. И они решили создать иконостас. Причем особенный. В нем соединилось все то драгоценное, что в области иконописания пришло к нам из глубокой древности, от отцов и дедов. И они сказали: «Мы презентуем это вам», т.е. мне. Только пока шла сборка, они просили меня два дня в церковь не входить. Когда все было сделано, они сказали: «Теперь, отец Александр, идите посмотрите!...» Ну, и я... (вообще-то, мужчине плакать-то особенно не положено, но старикам это вполне разрешается, хотя я тогда еще не был старик) -как все ж таки очень это было дорого, умилительно! Такой иконостас, продуманный в деталях, все иконы — это стремление подражать XVIвеку, древности нашей. Всем этим я был потрясен.
— Что сталось с иконостасом после окончания войны?
— Потом, когда мы перебрались в Америку, мы перевезли иконостас с собой в Нью-Йорк. Нами был организован Свято-Серафимовский фонд, занимавшийся не столько даже деньгами, сколько собиранием и сохранением русского культурного наследия. И вот в Америке нам помог один человек, белый офицер из остатков Добровольческой армии Юденича. Попав в Америку,онработалтам чернорабочим. Он был очень красивый, летчик. Ему говорят: «Чего ты, дурак, тут в грязи копаешься?! Была б у меня такая красивая рожа, как у тебя, — я б давно уже женился!» Он это отметал, а потом решил, может быть, правда, попробовать. И он встретился с девушкой-американкой, у которой недавно умерли родители, а родители ее были архимиллионерами. Так что она была невестой с большими деньгами. И она его очень любила, и хотя с Россией ничего общего не имела, но всячески помогала ему, когда он участвовал в работе разных русских Обществ, которые все более или менее голоштанники были. И, став президентом нашего Фонда, он и нам помог. Благодаря этому, мы получили в Нью-Йорке дом, кажется, на 108 улице, неподалеку от главного университета. И вот в этом частном доме и был поставлен наш иконостас. Куда бы жизнь нас ни забрасывала, у нас всегда была церковь — но это не значит, что церковь с куполами, с позолотой, с трезвоном — это был всегда просто домовый храм, иногда какая-то комната, иногда соединяли две квартиры. И перед этим иконостасом, конечно, молились русские эмигранты...
— Что самое дорогое для Вас в иконостасе?
— Знаете, почему наш фонд стал называться Свято-Серафимовским? Это произошло в Германии. Когда я спустя пару дней после конца войны попал в Мюнхен, я увидел, что там по улицам болтаются толпы русских людей. Это были те самые «ослы», вывезенные из России рабочие. И когда война кончилась, ворота лагерей раскрылись — иди куда хочешь, ты свободный человек. Но идти-то некуда! Ведь они, кроме этого лагеря, где они сидели, ничего не знают; ни денег, ни языка, ни географии. Тогда я пошел к американцам, потому что Мюнхен и вся Бавария были американской зоной оккупации. И я говорю в комендатуре у американцев: «Слушайте, что ж у вас на улицах-то делается? Толпы ходят. А сколько там молодняка, молодежи. Ведь человеку-то каждому есть хочется — ну вот, они, не евши, день-два оглядятся, а потом вас же облохают и ваши же склады будут грабить. Ну, это как будто бы дошло до понимания американцев. Я говорю: «Дайте мне какое-нибудь помещение, дом — и я эту молодежь буду собирать, окучивать». Тогда нам дали очень большой дом. Вы, молодые, не знаете, что такое город после бомбежки. Это ужасная вещь. А вот этот дом более-менее сохранился, за исключением одной детали — у него была сорвана крыша. И вот там, в первый день, когда мы начали там разбираться — хлам всякий, мокрые газеты, брошенное все — и вдруг в этом партийном немецком доме мы находим... нашу, православную, иконку преподобного Серафима... Это было до того невероятно! Как мы переживали это событие! Мы поняли, что это милость Божья и помощь нам на дальнейшую воспитательную, школьную работу. И мы создали целую школу-гимназию на триста учащихся — это было большое дело. Поэтому с Мюнхена наш Фонд стал называться Свято-Серафимовским фондом. Раньше мы
его называли MercifulSamaritanFoundation — помните, из Евангелия «милосердный самарянин». И вот эта драгоценная для всех нас иконка преподобного Серафима с тех пор в иконостасе.
— Теперь перед этим домовым иконостасом русских эмигрантов будут молиться московские студенты...
— Это очень важно. Ведь я давно слышал об Университетском храме святой Татьяны, еще за границей, от митрополита Анастасия, который один раз служил в нем в Татьянин день накануне русской революции. Да я и сам всю жизнь: и до священства, и потом, когда я стал молодым священником, — участвовал в разных молодежных организациях, например в скаутах. Всю жизнь я был с молодежью, работал в Русском студенческом христианском движении. Шести-семи лет я был вывезен из революционной России в Эстонию, потому что мой отец родился в Эстонии. И когда Эстония стала самостоятельным государством, каждый родившийся в ней мог туда вернуться. Так началась моя жизнь. Вся моя жизнь прошла вне России: сначала в Эстонии, потом в Германии, Америке. Я только семь лет, как вернулся домой. И пусть этот иконостас будет отныне в Домовой церкви Московского университета...
