Мудрец свободы. К 100-летию со дня рождения К. Льюиса

Осип Мандельштам как-то уподобил поэта человеку, бросающему в море бутылку с посланием, надеясь, что его кто-то прочтет. Этот «кто-то» не обязательно будет его соотечественником и современником. Поразительным образом и Клайв Льюис, почти забытый в своем отечестве, оказался гораздо ближе к современной России, чем к Англии середины XX века. Однажды мне довелось беседовать с одним очень известным консервативным англиканским богословом. Между прочим зашел разговор и о популярности К. Льюиса на Западе. К удивлению всех, выяснилось, что наш собеседник ничего не слышал об этом человеке. В России среди людей, хотя бы немного интересующихся религиозными вопросами, подобная неосведомленность может вызвать только недоумение.

 

Во многих литературных справочниках и словарях К. Льюис называется «моралистом» или даже «великим моралистом». В эпоху, когда почти все некогда важные понятия подверглись своеобразной духовной кастрации, это определение требует существенного уточнения. Льюис, как и любой другой последовательно христианский мыслитель, был бесконечно далек от проповеди того, что сейчас принято называть моралью в её «буржуазном» понимании как некого бесплатного приложения к прочим благам жизни, при правильном использовании весьма полезном для успехов в бизнесе и личной жизни. Христианская нравственность, а в конечном счете и святость — это нечто совершенно противоположное. Она не сводится к исполнению длинного перечня предписаний и «полезных советов». Это то, что позволяет человеку оставаться человеком.

«Один лишь Дух, касаясь глины, творит из неё человека», — писал А.-С. Экзюпери. Об этом чудесном превращении и свидетельствует христианство, о нем в меру своих сил пытался писать и Клайв Льюис.

 

Будущий ученый, писатель и апологет стал христианином уже в достаточно зрелом возрасте, когда ему было около 30 лет. К этому времени он уже успел пережить раннее разочарование в своей детской вере, а за ним и многие годы осознанного атеизма; стал известным филологом, читавшим в Оксфорде курс истории английской литературы, пользовавшийся большой популярностью у студентов. «Свет Христов просвещает всех», но не каждый имеет мужество открыть ставни своего сердца. Особенно это трудно, когда ради внезапно открывшейся правды приходится жертвовать своими многочисленными убеждениями, полуправдами и предрассудками. В одной из сказок Льюиса «Колдунья, Лев и платяной шкаф» есть хороший пример, подтверждающий эту истину. Силой волшебства её герои: Люси, добрая и честная девочка, и Эдмунд, напротив, тогда очень гадкий мальчишка, попадают в страну Нарнию, находящуюся за пределами обыденного мира. Рассказ о ней кажется настолько странным, что их брат и сестра готовы поверить скорее заведомому обманщику Эдмунду, из вредности и корыстных соображений отрицающему всё произошедшее, чем своей никогда не лгавшей сестре. Со своими недоумениями дети обращаются к профессору Керку, в доме которого и произошли эта история. Он разрешает их удивительно просто и убедительно: «Существуют только три возможности: либо ваша сестра лжет, либо она сошла с ума, либо она говорит правду. Всякому видно, что она не сумасшедшая, значит, пока не появятся новые факты, мы должны принять, что она говорит правду... Логика, чистейшая логика! Чему вас только учили в школе!» — восклицает профессор, впрочем, как мы знаем из сказки, сам он когда-то был в Нарнии, именно поэтому его суждения так мудры и логичны. Этот образ ученого, сочетавшего в себе живой опыт соприкосновения с иным удивительным миром и предельную строгость и честность ума, во многом автобиографичен. Льюис поражает своей удивительной по нынешним временам способностью ясно говорить о самых сложных вещах, как писал А. Ф. Лосев, «не на каком-либо ином, а на человеческом языке». («Не хрюкай. Выражай свои мысли как-нибудь по-другому!» — сказала как-то Алиса из незабвенной сказки Л. Кэрролла одному поросенку. Её советом не стоит пренебрегать и людям.)

 

Как ни странно, именно из-за этой ясности и простоты современники находили Льюиса слишком банальным и старомодным. Впрочем, подобное обвинение вполне объяснимо ещё и по другой причине. Христианство на протяжении своей вот уже двухтысячелетней истории всегда оставалось учением слишком новым и необычным для «мудрости мира сего», которая «есть безумие перед Богом» ( I Кор. 3, 19). Однако в разные времена от него пытались отмахнуться различными способами. Афиняне, выслушав проповедь апостола Павла, смеялись и говорили: «...об этом послушаем тебя в другое время» (Деян. 17, 32), сейчас с той же легкостью мир готов заявить: «Спасибо, мы это уже слышали». Льюис и не отрицал того, что он лишь вновь пересказывает давно известные истины. В подобном «консерватизме» мыслителя, однако, нельзя не увидеть неизмеримо больше смелости и свободы, чем у большинства его «прогрессивно мыслящих» современников. В философской притче Льюиса «Расторжение брака» есть весьма узнаваемый в современной церковной жизни образ «либерального богослова», который искренне считал себя бесстрашным борцом с отжившими предрассудками (в числе таковых он считал «догмат Воскресения») и косностью человеческого разума, а на самом деле «плыл по течению» общих мнений, срывал лавры славы и банально делал карьеру (в конце концов он стал епископом).

 

К. Льюис был одним из немногих людей своего времени, который умел и не боялся говорить на самые «неудобные» или кажущиеся современному человеку затасканными темы. Действительно, нужно мужество, чтобы при всех небывалых достижениях медицины писать о страдании и смерти; или накануне построения «земного Эдема» заикаться об аде, а в эпоху, заставшую сексуальную революцию, говорить о жертвенной любви и супружеской верности. И уж совершеннейшим мракобесием выглядят знаменитые «Письма Баламута», опровергающие распространенную романтическую легенду о бескорыстных «рыцарях зла», несущих некую демоническую свободу. Старый прожженный бес-искуситель в них так объясняет жертве мотивы своих действий: «Я люблю тебя, как лакомый кусочек, от которого у меня прибавится жиру... Я тебя люблю, но, это значит, что я хочу тебя взять в свои когти, тебя так держать, чтобы ты от меня никуда не удрал... Это я называю любовью. А Христос, — продолжает бес, — любит и отпускает на свободу». В письмах опытного беса своему ученику приводятся и конкретные способы уловления человека в дьявольские лапы.

 

Что ж, самыми важными всегда оказываются несвоевременные мысли. Однако, как мне кажется, к удивительным и радостным глубинам христианства в наибольшей степени приближаются не философские трактаты писателя, и даже не его замечательные притчи и аллегории, а книга, написанная в жанре, казалось бы, весьма далеком от апологетики. Я имею в виду знам енитые сказки Льюиса «Хроники Нарнии». Дело туг не только в том, что Льюис не был богословом в собственном смысле этого слова и почти всегда смиренно останавливался там, где кончалось «просто христианство» и начинались сложные догматические вопросы. («Просто христианство» Льюиса не нужно пугать с экуменизмом: сам писатель сравнивал его с залом, через который нельзя не пройти на пути к истине, но в котором нельзя долго оставаться, тем более жить).

 

Наверное, почти каждый человек, пришедший к вере знает мучительное чувство жажды и, вместе с тем, бессилия сказать окружающим о своей невыразимой радости. Серебро Господа моего, серебро Господа, Разве я знаю слова, чтобы сказать о Тебе,  — пел когда-то Б. Гребенщиков, еще не ставший оккультистом. Любые слова можно опровергнуть (а дьявол — искусный диалектик), можно опровергнуть и опровержение и т. д. Подобная дискуссия будет вечной, и к тому же совершенно бесплодной: самое важное в христианстве, без чего любые дальнейшие рассуждения лишаются смысла — то, что «Бог есть любовь « (1 Иоан. 4,8), что в Нем истина и свобода (Иоан. 8,32), и, наконец, то, что Он вообще есть и близок к каждому человеку, — можно лишь пережить в своей собственной душе. Как это ни парадоксально, форма сказки, может быть, наилучшим образом подходит для разговора об этих истинах.

 

Сказка по своему изначальному предназначению ставит человека перед лицом инобытия (будь то «тридесятое царство» фольклора, «Зазеркалье» Л. Кэрролла или «Нарния» К. Льюиса). Однако этот жанр, если он не переходит своих границ, не допускает профанации. Сказка всегда только «намек»: читателю изначально ясно, что за её чудесными образами стоит ещё более чудесная, не тождественная им реальность.

 

В самих «Хрониках Нарнии» есть прекрасная иллюстрация ко всему сказанному выше. Герои одной из сказок попадают в мрачную подземную страну Подляндию, где они освобождают заколдованного принца. Её королева, злая колдунья, опасаясь открытого сражения, прибегает к помощи магии и доводов «чистого разума». Она возжигает некое колдовское зелье, и, когда кумар начинает действовать, берет в руки мандолину и под её психоделические звуки приводит многочисленные доказательства того, что её мерзкая и унылая страна — это единственное, что есть в этом мире, и во все стороны от неё распространяется лишь бесконечная каменная толща (более чудовищна, пожалуй, только материалистическая картина мира, представляющая вселенную нескончаемой бездной пустоты, в которой лишь местами понатыканы сгустки горящих газов, именуемых звездами). Логические доводы, кстати, не лишенные остроумия, и усыпляющий дурман делают своё дело, герои начинают верить этому бреду и засыпать. («А теперь баиньки, — заканчивает колдунья, — и давайте спать без этих глупых снов!» Призыв тоже весьма понятный: часто атеизм, делающий человека винтиком слепого вселенского механизма, или религиозная индифферентность являются лишь поводом снять с себя бремя свободы и ответственности). Лишь один из друзей с самым твердым характером, толстой кожей и трезвым рассудком (почти по «Добротолюбию»), не вступая в споры с колдуньей, голыми пятками затаптывает тлеющие угли.

 

Сказки Льюиса действуют так же отрезвляюще, как глоток свежего воздуха в облаке угарного газа. Они ставят всё на свои места. Льюис, как никто другой, сумел показать, насколько свободен, мужественен и прекрасен человек, когда он стоит перед лицом Божиим и живет по естественным для него законам веры, любви и чести. Дети из сказки «Лев, колдунья и платяной шкаф», услышав имя Аслана, испытывают разные чувства: «Питер почувствовал в себе смелость и готовность встретить любую опасность; Сьюзен почудилось, что в воздухе разлилось благоухание и раздалась чудесная музыка, а у Люси возникло такое чувство, которое бывает тогда, когда проснешься утром и вспоминаешь, что сегодня первый день каникул». «Первый день каникул» — едва ли не самый лучший образ для того, чтобы выразить ощущение радостной свободы от рабства греха и смерти, обретаемой во Христе. Но истинная свобода не дается без борьбы и подвига, поэтому и героям Льюиса приходится побывать во многих приключениях и испытаниях.

 

И наоборот, в «Хрониках Нарнии» видно и то, 'насколько жалок и несчастен человек, когда он раб своих низменных животных страстей. У Льюиса это показано почти физиологически. Эдмунда, околдованного волшебным рахат-лукумом, из желания насладиться которым он в конце концов предал брата и сестер, «сильно мутило...его лицо раскраснелось, рот и руки были липкими от рахат-лукума». Незадачливый чародей-самоучка, дядя Эдуард, воспылавший страстью к злой колдунье, «моргал и нервно облизывал губы». У самой колдуньи после того, как она украла и съела яблоки бессмертия из сада Аслана, «губы были вымочены соком, почему-то очень темным, это было страшновато... она торжествовала, и все же лицо её было белым, как соль». Именно из-за ослепления собственными страстями и предрассудками у многих героев Льюиса мутнеет рассудок: тот же дядя Эдуард вместо чудесной песни Аслана, творящей Нарнию, слышит «только рев и рычание», гномы, одурманенные собственным скептицизмом, попав в райский сад, думают, что они в грязном коровнике, а фиалки из него принимают за пучки навоза и соломы. Примеры подобного пленения и ослепления собственной гордыней есть и в других произведениях Льюиса, особенно в «Расторжении брака» и «Письмах Баламута».

 

«Хроники Нарнии» насквозь пронизаны евангельскими истинами. Однако не надо думать, что они являются неким аллегорическим пересказом Евангелия. У них есть свой увлекательный сюжет. Своими сказками Льюис опровергает и еще один очень вредный современный предрассудок, утверждающий, что взрослые должны читать какую-то особую изотерическую литературу, непонятную детям. Я знаю многих достаточно продвинутых интеллектуалов, которые чуть ли не по ночам взахлеб зачитывались «Хрониками Нарнии», вырывая их из рук своих детей.

 

При этом писатель, в отличие от своего друга Дж. Р. Толкиена, не заигрывается. Его сказки всё-таки остаются сказками. Они не замыкают в придуманном автором или самим читателем мире. В сказке «Плавание на край света» есть образ страшного острова, где человек остается наедине со своими грезами и кошмарами. Это жуткое состояние стало едва ли не самым обычным для современного человека. Сказки Льюиса вырывают читателя из этой замкнутости в самом себе. Сам Аслан, расставаясь с детьми, возвращающимися домой из Нарнии, говорит, что они должны найти его в своем мире, но под другим именем. Царственный лев, творец Нарнии, одновременно грозный и бесконечно добрый, любящий жертвенной, но мудрой и требовательной любовью, и никогда, в отличие от своих властолюбивых врагов, не посягающий на чужую свободу, наверное, самый главный образ, который сумел создать писательский талант Льюиса. Некоторые страницы, посвященные ему, потрясают и переворачивают душу. Вместе с тем, в нем нет пошлой сентиментальности, а есть всё та же мудрость, свойственная Льюису.

 

Пересказывать сказки в газетной статье весьма неблагодарное занятие, тем более, что о «Хрониках Нарнии» есть замечательная статья диакона Андрея Кураева в сборнике «Всё ли равно как верить». Можно было бы бесконечно рассуждать о тех или иных евангельских истинах, стоящих за теми или иными образами писателя. «Хроники Нарнии» дают вдохнуть свежий ветер страны, где «солнце смеется от радости», от которого человек обретает силы жить и свободу.