Антипасха в Париже

«Увидеть Париж и умереть!» Не случайно эта фраза не сходит с уст русского человека и по сегодняшний день. Париж… Каким он представлялся мне?

 

Париж — центр красоты, искусства, великолепия и пиршества. Сюда приезжали императоры, сюда стремились художники, писатели, музыканты, светские дамы. Париж — город русской эмиграции.

 

Каким этот город показался мне? Мегаполис, душный, грязный. Город пыли, смешанной с высоким искусством и патетикой. Как же могли эти русские люди принять такой город после Москвы, Петербурга? Как могли они любить его? И как, наверное, они невыносимо тосковали, оказавшись на Елисейских полях, затравленных выхлопными газами, но все же цветущими каштанами и тюльпанами. Какое разочарование — как непонятно мне было, чего же мы до сих пор так ищем в этом городе, почему так стремимся сюда?

 

Бродя по улицам Парижа, невольно думаешь о том, что любой из прохожих может оказаться потомком какого-нибудь русского князя. И ищешь в чертах этих людей что-то родное, тоскливое. И не находишь.

 

Но вот улица rue Daru. Я вздрагиваю от благовеста. Важный, мягкий, особенный звон у антипасхи. И как бы ниоткуда этот величественный, блестящий куполами русский кафедральный Свято-Троицкий собор святого благоверного князя Александра Невского.

 

Над центральным входом потрясающая по красоте мозаика, на которой благословляющий Спас. Как удивительно он блестит в солнечных лучах весеннего утра! Весь, переливаясь, Христос благословляет каждого.

 

Снаружи храм кажется очень большим, но это не так. Я поднимаю голову и будто улетаю в небеса, так высок и величественен купол собора с изображением Христа во славе. И вот, с трудом оторвавшись от купола, возвращаюсь на землю и рассматриваю храм. Он построен в форме креста. Темный деревянный иконостас со светлыми «золотыми « иконами завораживает своим каким-то неземным притяжением. Там, за ним, будто бы вечность. Та великая вечность, о которой пишет Евангелие. А здесь — это венец красоты и величия храма.

 

С левый стороны от алтаря — большой позолоченный крест с изображением святителя Николая. Этот крест воздвигнут на двадцатилетнюю годовщину расстрела святых царских мучеников. На тыльной стороне креста я нашла надпись: «Союзом ревнителей памяти Государя Императора в лето Господне по Рождестве Христовом 1938-ое». На левой перекладине креста — образ царицы-мученицы Александры, на правой — икона святителя Алексия, митрополита Московского. Ведь именно так звали цесаревича, наследника российского престола. Внизу креста — иконы небесных покровительниц дочерей Николая II и Александры Федоровны Ольги, Татьяны, Марии, Анастасии. У подножия креста находится копия императорской короны. На мраморном основании герб России — двуглавый орел.

 

В память о русских воинах, участвовавших в сражениях вместе с французами на протяжении XX века, в соборе установлена икона Георгия Победоносца, там же под стеклом находятся русские награды: солдатский и офицерский Георгиевские кресты и французские медали.

 

«Памяти Изюмских гусар приходом своих предков-слобожан воссоединение Украины предвозвестившим и стяжавшим затем себе славу в делах за Веру, Царя и Отечество « — написано на окладе иконы Николая Угодника, покровителя Изюмского полка.

 

Икона донского казачества. Складень, состоящий из трех частей: в центре образ Донской Божьей Матери, справа — Иоанн Креститель, слева — Николай Угодник. На создание этой иконы жертвовались не только деньги, но и серебряные ложки, домашняя утварь. В окладе — сосуд с щепоткой родной земли. И, казалось бы, ничего особенного, а вот люди увезли с собой кусочек земли и приобщили его к святыне. Итак трогает эта икона. И умиление доходит до слез.

 

Я нашла еще очень много икон таких, которые только и успели вывезти из России и сохранить. Это, в основном, походные иконы. Или иконы, написанные в память о расстрелах.

 

Смотря на такие иконы, поражаешься тому благодатному веянию, что от них исходит. Сними воевали, на них молились, их буквально тащили из разорявшейся религиозно страны как самое ценное и дорогое, что только можно было вывезти под одеждой. Считается, что лики на иконах отражают столько горя, столько печали и страданий, которые пережили эти люди.

 

Хор поет потрясающе. Кажется, что и не может быть иначе. Ведь бывало, что тут пел сам Федор Иванович Шаляпин, которого здесь же и отпевали. Я смотрю на маму. Я знаю, о чем она думает. В семье ее прадедушки были те, кто уехал в гражданскую, и следы их потерялись в тяжелые предвоенные времена. Остались только направления: Прага — Берлин, Париж…

 

Я слышу очень знакомый текст молитвы — Великой ектеньи. «Миром Господу помолимся»… Но что-то здесь не так, что-то изменено в ней. И вместо «О Богохранимой стране российской», я слышу «О Многострадальной стране… « Что ж, их можно понять…

 

Когда попадаешь под своды такого величественного храма, где витает молитва, проникаешься той настоящей русской страдальческой атмосферой, что так ищет православный человек. Осознавать, что там, где ты стоишь, молились сотни русских православных людей поистине очень трогательно. Но, увы, какие они теперь — потомки тех русских? Шорты, накрашенные губы…

 

— Вы приезжая? Из России?, — спрашивает меня дедушка лет семидесяти.

 

— Да, — говорю я.

 

— Знаете, Вы похожи на настоящую православную русскую женщину.

 

И такой трогательный порыв счастья, трепета, даже не знаю, как еще можно описать это чувство. Но только мне подумалось, что, может, я напомнила этому дедушке его мать или бабушку, именно ту русскую православную женщину, которая, представлялось мне, могла здесь молиться в изгнании. И сейчас я вспоминаю об этих нескольких, казалось бы, простых словах, в которых заключено так много сейчас для меня, и пожалуй для любого православного человека с такой радостью и нежностью, на какое только способно мое сердце.

 

Мы выходим из храма на залитый колокольным звоном и солнцем двор. Напротив вывеска: «ресторан «Петроград». Как не зайти! Продают куличи, домашние пироги, говорят по-русски. И хотя там те же люди, что еще только сейчас стояли рядом с нами на Литургии, уже не ощущаешь того порыва, который может дать только молитва. И мы уже не едины. Мы уже разные «русские». За соседним столиком, услышав нашу речь, начинают говорить тише, потом переходят на французский.

 

Ах, этот вечный спор! Кто из нас «настоящие « русские: те, кто уехал, или те, кто остался? Но не все ли равно? Ведь все «мы скорбим по России, безвозвратно ушедшей великой стране». И все мы стремимся к одной цели — к любви.