Вячеслав Аникеев: «Немцы, оккупировавшие нашу деревню, — очень хорошие люди»

Когда немцы начали наступление на Москву, мама меня отвезла к моему деду (село Медведки Веневского района Тульской области). Москву уже бомбили, и она решила, что в деревне будет безопасней. Тем более, что там дед — председатель колхоза, зажиточный мужик, у него огромная изба — пятистенка. Но очень скоро, в ноябре 1941 года, немцы оккупировали эту деревню. И у нас в этой избе жило большое количество немцев — три старших офицера, один младший офицер и три солдата, которые их обслуживали. И вот мы с сестрой Люськой лежали на печке, а внизу — немцы. Очень хорошие люди. Нас подкармливали, нас никогда не обижали.

Я помню, мы с Люськой сидим на печке, и тут вдруг открывается входная дверь, и в избу вваливается эта гвардия. А у дверей стоит тетя Оля, на скамейке у нее корыто, она что-то стирает. Соответственно, поза у нее, сами понимаете, какая. И какой-то немецкий офицер поднимает ей юбку и по заднице ей хлоп. Тетя Оля, не задумываясь ни на минуту, берет тряпку и, не слишком отжав, наотмашь бьет его по морде. Любой другой сказал бы, что тетю расстреляют. А немцы расхохотались — и все.

Потом они поселились тут. Когда первый раз сели кушать, открыли консервированный мед, намазали кусок хлеба медом и дали мне и Люське. А дед-то коммунист — отломил кусочек и дал собаке попробовать: не отравленный ли. Они заметили, накостыляли ему по шее.

Единственное, что немцы сделали плохого за все время оккупации нашей деревни, —застрелили нашу собаку, но она им житья не давала. Когда они выходили во двор покурить, она так лаяла, что у кого-то из них не выдержали нервы и они ее пристрелили. Вот самое большое их преступление.

Когда в начале декабря немцы начали отступать, и их должны были наши войска отсюда выжить, они сказали деду: «Слушай, старик, мы знаем прекрасно, что ты коммунист, это нас не волнует. Сейчас мы отступаем, но нас, скорее всего, сменят эсэсовские части, и тогда уж вам точно здесь несдобровать. Прячьтесь, где кто может: у родственников, в соседней деревне. Прячьтесь».

У деда на огороде был погреб. Там были бочки с квашеной капустой, с солеными огурцами. В этом погребе мы и спрятались. Тетя Оля приходила по ночам, спускала туда нам хлеб. И мы примерно неделю прожили все в этом погребе. Были бои. Мы хорошо их слышали. Однажды ночью мы вышли наверх, подышать свежим воздухом, и я видел, как какой-то самолет был сбит: наш или немецкий — непонятно.

Когда закончилась Московская битва, мы вернулись в столицу. Мой дед еще долго вспоминал тот месяц, проведенный в оккупации. Он приходил к нам, плакал: «Внучек, помнишь, ты мне говорил: "А что, деда, белые ушли?"».

В Москве было очень голодно. Вскоре пришла похоронка на моего отца: он служил на флоте в Кронштадте. Мать работала посудомойкой в столовой. Помню, какие-то две женщины, две сестры (одна была известная пианистка, а вторая — врач), постоянно меня поддерживали, помогали мне на улице, кормили меня конфетами, матери приносили продукты. Они почему-то были уверены, что мой погибший отец — еврей, хотя он был русским. Многие погибли в войну из-за того, что их принимали за евреев. А я был спасен от голода во многом благодаря тому, что наши благодетельницы думали, что помогают еврейскому мальчику.