«Эстетика молчания»: Молчание в обществе

Когда хватает сил не лгать,

но недостает мужества говорить правду…

Варианты актуализации молчания на уровне социально-политического дискурса можно представить так : народ безмолвствует, власть умалчивает, маргиналы немотствуют, дилетанты[1] молчат[2].

***

Безмолвие народа соединяет в себе достоинство и бессилие. С одной стороны, оно свидетельствует о мудрости и этической зрелости: народ, безмолвствующий в финале «Бориса Годунова», конечно, не пребывает в неведении о происходящем в государстве Российском, однако его молчание позволяет сохранить худой мир, который много лучше «русского бунта, бессмысленного и беспощадного». С другой стороны, безмолвие народа является следствием того, что власть лишает его права на речь. /…/

Ноэль-Нойман раскрывает социальные функции молчания через описание феномена, названного ею спиралью молчания. Дискурсивная регуляция в социуме осуществляется через посредство общественного мнения, или «духа времени». Индивид формирует свое представление об общественном мнении на основании двух источников: наблюдений за высказываниями окружающих и информации, почерпнутой из СМИ.

Спираль молчания закручивается тогда, когда люди, не желая оказаться в изоляции, постоянно наблюдают за своим окружением, подробно регистрируя, какое мнение убывает, какое распространяется, усиливается. Кто видит, что его мнение находит все большую поддержку, тот высказывается прилюдно, забывая об осторожности. Кто видит, что его позиция теряет свою опору – поддержку других, – погружается в молчание. Кто открыто, не таясь, на виду у публики декларирует свою точку зрения, тот производит о себе впечатление более сильного человека, чем он есть на самом деле, а другие – промолчавшие – наоборот, кажутся слабее. Возникает оптический или акустический обман, маскирующий действительное большинство или действительную силу; так одни побуждают других говорить или молчать до тех пор, пока одна из позиций не исчезнет. Само понятие спирали молчания содержит в себе смысловой оттенок движения, которое расширяется, распространяется, и с этим ничего нельзя поделать. И чем лучше мы поймем процесс формирования общественного мнения, тем скорее найдем возможность воздействовать на него, противодействовать спирали молчания собственными силами <...> Спираль молчания завершается либо закрытием темы, когда никто больше не говорит о ней, когда все решено, либо на тему налагается табу, например, в случае неразрешенного конфликта ценностей. Это означает, что тему нельзя больше обсуждать прилюдно, ее похоронили, предали молчанию. Но можно быть уверенным: под каждым табу скрывается, клокочет вулкан – конфликт, который может снова разразиться[3].

/…/

Наконец, «из средств массовой коммуникации человек получает сообщение – что ему можно говорить и делать, чтобы не оказаться в изоляции»[4].

В социуме мы снова имеем дело с защитной функцией молчания: если член общества ощущает своей «социальной кожей» (выражение Ноэль-Нойман), что из-за своих взглядов может подвергнуться изоляции, он умалчивает о них. Механизм спирали молчания строится на том, что человек, которому хватает сил не лгать, но недостает мужества говорить правду, молчит.

Молчание выступает в этом случае как трагическая и постыдная слабость, признак духовной недостаточности, ущерба фундаментальной человеческой способности к речи, самостоянию и самовыражению. В этой ситуации полноценное слово замещается стереотипным языком СМИ: их болтовня выполняет функцию искусственной суррогатной замены недостающего, недоразвитого органа: разума, сердца, духа.

***

В то время как народ безмолвствует, власть умалчивает. В основе речевой стратегии власти лежит эвфемизм. Властвующее меньшинство редко говорит правду и почти никогда не стремится к этому. Языковые технологии репрессирования и униформирования стали предметом внимательного рассмотрения в современной философии. Помимо основополагающей работы М. Фуко[5], следует упомянуть исследования творчества де Сада, понятого постмодернистскими авторами в контексте социального и интеллектуального насилия. /…/ Ж. Батай определяет основной импульс де Сада как раскрытие табуированных, исключенных из сферы дозволенной речи, но от этого не перестающих быть реальностью сил: «Насилие, будучи присуще человечеству в целом, хранит безмолвие, таким образом, все человечество лжет, прибегая к умолчанию, и язык как таковой основан на этой лжи»[6].<…>

***

Возвращаясь к рассмотрению форм молчания в социуме, отметим, что молчание дилетантов, как раз и ведущих частную жизнь, представляется наиболее чистым, проистекающим из свободного выбора. Молчание народа или власти актуализируется в режиме сокрытия текстов, маргинальное молчание ставит скорее проблему перевода, совместимости своего языка с господствующими дискурсивными практиками. В каждом из рассмотренных случаев срабатывает один из социальных механизмов, преобразующих речь в молчание. В конечном счете ни народ, ни власть, ни маргиналы не выбирают между молчанием и словом, они оказываются в ситуации бессловесности помимо своей воли, просто в силу своего социального статуса. Для дилетантов молчание – свободно избранная позиция.

Отечественная история прошлого века вызвала к жизни феномен внутренней эмиграции. Вероятно, термин «внутренняя» характеризует не столько территориальное пребывание эмигрантов внутри страны, сколько их особое духовное состояние принадлежности иному ценностному, интеллектуальному и языковому пространству: «Внутренняя эмиграция из нарушенной языковой среды часто представляется чуть ли не единственным способом самосохранения. Люди предпочитают пользоваться неопределенным говорением как прикрытием для глубокого молчания. Таким путем надеются сохранить нетронутые места жизненного пространства»[7].Молчание дилетанта раздражает власть именно потому, что за ним угадывается гражданство иного отечества[8]. Отсюда известные истории с Мандельштамом, Ахматовой, другими поэтами, которых не просто не печатали, но подвергали давлению, пытаясь заставить их нарушить молчание политически благонадежными стихами.

Один из евангельских рассказов, к которым постоянно возвращается европейская культура, – это история о молчании Христа перед судом. С. С. Аверинцев рассматривает различные интерпретации этого рассказа:

«Он все терпит молча, став безглаголен, дабы ликовал Адам!» – восклицает Роман Сладкопевец. «Безгласен стоял Говорящий громами, и без слова – Тот, кто есть Слово». «Уловляющий в плен мудрецов совершил свою победу через молчание». Для этого поведения Христа, долженствовавшего стать этической нормой поведения христиан, византийские экзегеты указывали, разумеется, мистические основания, но наряду с этим – вполне практические причины, лежащие в социальной плоскости: «Научимся и мы отсюда, чтобы, если будем находиться пред неправедным судом, ничего не говорить <...> когда не слушают наших оправданий» (Блаж. Феофилакт Болгарский). Когда суд «неправеден» и человек отчетливо видит свою незащищенность, когда слово все равно не будет по-человечески расслышано, только молчанием еще можно оградить последние остающиеся ценности. Столь неэллинская черта евангельского эпизода была особо отмечена таким «обратившимся» эллином, как Ориген: «Спаситель и Господь наш Иисус Христос молчал, когда на него лжесвидетельствовали, и ничего не ответствовал, когда его осуждали». Для эллинов «необращенных» отсутствие красивых предсмертных изречений Учителя – просто глупость, доказательство невысокого духовного полета новой религии[9].

Молчание Иисуса на суде – сакральный архетип молчания дилетантов: судьи его слушались голоса своего разума, который им подсказывал, что «лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб» (Ин. 11, 50), и голоса своего самолюбия, повелевающего им устранить опасного пророка. Перед такими людьми, твердо уверенными в себе, надежности своего разума и опыта, единственно достойное поведение – хранить молчание. Раз все уже решено, остается лишь безмолвствовать. Эта позиция нравственно точна и эстетически оправдана.

Итак, молчание как форма социального поведения раскрывает свою двойственность: в определенных обстоятельствах оно позволяет индивиду противостоять репрессивным машинам общества и защитить если не жизнь свою, то достоинство. С другой стороны, давая возможность сохранить худой мир, который, бесспорно, лучше доброй ссоры, оно в то же время может способствовать развертыванию лжи, формированию псевдодействительности и тем самым углублению антропологического кризиса.

[1] Дилетант – свободный человек, в отличие от ангажированного профессионала. Такое понимание восходит к роману Б.Ш. Окуджавы «Путешествие дилетантов», где это слово используется для обозначения человека, занимающего внутренне независимую позицию и по отношению к дискурсам власти, и по отношению к маргинальности, которая внутри себя обладает не менее жесткими дискурсивными порядками.

[2] О социально-политических аспектах молчания см.: Behaine R.Histoire d’une Societe: La Solitude et le Silence. P., 1933; Olsson G.The Social Space of Silence.Stokholm, 1987; омолчаниивисторииХХвека: Loughery J.The Other Side of Silence. N.-Y., 1998; внацистскойГермании: The Collective Silence. San Francisco, 1993; омолчанииконцлагерей: Meher A. L’Еxil de la Parole. P., 1970; о молчании римско-католической иерархии во время второй мировой войны: Falkoni C. Le Silencede Pie XII: 1939-1945. Monaco, 1965.

[3] Там же. С. 342–343.

[4] Там же. С. 345.

[5] Фуко М. Воля к истине.

[6] Батай Ж. Сад и обычный человек // Маркиз де Сад и ХХ век. С. 101.

[7] Бибихин В.В. Указ.соч. С. 36.

[8] Право личности на молчание перед лицом государственных компетентных органов сегодня рассматривается как важная юридическая проблема, см., напр.: EastonS. Op. cit.; McElreeF., StarmerK. Op. cit.

[9] Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1997. С. 73–74.