Запись в Журнале заседаний Священного Синода от 26 июля 2012 года, в Киеве: «15 июля 2012 года Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл возглавил чин великого освящения храма-памятника в честь Воскресения Христова рядом с мемориальным комплексом "Катынь" под Смоленском и Божественную литургию в нем.
По окончании богослужения Предстоятель Русской Православной Церкви, губернатор Смоленской области А.В. Островский приняли участие в церемонии открытия на историческом здании Смоленского государственного университета мемориальной доски, посвященной педагогу Т.Н. Щипковой, репрессированной за религиозные убеждения в 70-80-х годах ХХ века».
Во время открытия мемориальной доски памяти Татьяны Щипковой
БОЛЬШОЙ ПРОЕКТ
- У нас в России до сих пор не было ни одного мемориального знака, который был бы посвящен гонимым православным. Есть памятники вообще жертвам репрессий и их довольно много. Есть памятники жертвам Холокоста. На Кавказе есть памятники и знаки погибшим или пострадавшим в советское время мусульманам, ведь их преследовали не меньше. А православным - нигде ничего нет. Ну, если только в сонме жертв политических репрессий. Именно поэтому мы настаивали именно на этой надписи на доске - «пострадавшая за православную веру в годы гонений». Мы не хотели ничего выпячивать - мол, мы православные, мы лучшие, мы пострадали. Но лишь хотели подчеркнуть, что мы тоже были. Эту мысль хорошо почувствовал и поддержал Патриарх Кирилл. Потому что, выступая на открытии нашей мемориальной доски, он сказал, что хотел бы видеть подобные памятные доски и знаки повсюду, что такие памятники необходимы. Потому что они будут нам всем напоминать о людях, которые за свою веру в Христа Спасителя готовы были дорого платить, ценой личных невзгод и собственной свободы. Я уверен, что это самое главное - мы должны сегодня вешать такие доски повсюду, во всех городах. Потому что эти памятники, знаки, все это визуальное искусство, в котором постоянно существует человек, формирует его мир, его нравственность, его мировоззрение. Скульптура создает необходимую атмосферу, которая в итоге облагораживает людей. И мы, православные, носители христианских ценностей, должны присутствовать в этой атмосфере, формировать сознание людей. Я уверен, что это должно случиться, подобные доски в ближайшие годы появятся по всей стране, потому что если этого не произойдет, то мы забудем сами себя. Не то, что про нас забудут, что нас изгоняли, на нас были репрессии. Ужасно, если мы сами это забудем. Сохранить память о тех сложных годах, о смелых людях, о гонениях и вере, которая, несмотря ни на что была сохранена – это наш долг. И пусть открытие мемориальной доски моей маме станет началом большого и серьезного проекта по всей России.
Во время открытия мемориальной доски памяти Татьяны Щипковой
МЕМОРИАЛЬНАЯ ДОСКА
- Идея появилась совсем недавно, месяца четыре назад. Моя жена Люба как-то вечером в разговоре сказала, что было бы хорошо повесить на институте доску маме. Мы начали это обсуждать, поначалу просто так, несерьезно. Это несерьезное обсуждение длилось около недели и стало серьезным. Я понял, что мы будем это делать. Мы знали, кто это будет делать. У нас есть знакомый замечательный скульптор Александр Дмитриевич Казачок, ученик Сергея Конёнкова. Мы понимали, что обратимся к нему, потому мы работали с ним раньше, и он нам делал две работы в Тарусе - памятник Ивану Цветаеву и памятник генералу Михаилу Ефремову.
К слову сказать, мы стали действовать совсем неправильно. Ни с кем ничего не согласовывали, не брали никаких разрешений, а начали с изготовления доски. Стали думать, что должно быть на этой доске, будет ли это гранит или металл, каким должен быть портрет. А самое главное - что будет написано. Это было самое сложное. В конце концов, мы решили, что напишем так: «Здесь с 1961 по 1978 год преподавала Татьяна Николаевна Щипкова, пострадавшая за православную веру в годы гонений». Мы хотели выделить два момента. Первый - объяснить, за что мы ей вешаем доску, чем она выделяется, почему именно этому преподавателю этого вуза, ведь там было и есть масса достойных людей, которые проработали по 40-50 лет. Мама была ведущим преподавателем кафедры французского языка и великолепным специалистом, но не была каким-то выдающимся педагогом. Не была Сухомлинским или Макаренко. Ей мы повесили доску не за педагогические достижения, а за её верность нравственным принципам. Мы хотели, чтобы прохожие точно понимали, за что она пострадала. Она пострадала за свое православное вероисповедание, за свои религиозные убеждения. Для нас также был важен и конец этой надписи – «в годы гонений». Этим мы хотели подчеркнуть, что гонения продолжались до самого конца советской власти. Потому что сегодня очень многие утверждают, что гонения кончились в 1953 году со смертью Сталина. Более продвинутые говорят о том, что гонения кончились во времена Хрущева, когда действительно было много посадок и закрывали храмы. Мы же хотели показать, что на самом деле религиозные гонения, в том числе и на православных, закончились только с окончанием советской власти.
Во время открытия мемориальной доски памяти Татьяны Щипковой
Когда мы уже сделали макет доски, я встретился с Патриархом и показал ему фотографию нашего макета. Святейший хорошо знает нашу семью уже много десятилетий, поэтому ему не надо было рассказывать, кем была моя мама. Он внимательно осмотрел эскиз, сказал, что макет хороший. Но удастся ли вам повесить эту доску, сумеете ли вы получить разрешение? – спросил Патриарх Кирилл меня. И тогда я ему ответил, что буду стараться. «Это будет сложно», - предупредил меня Патриарх. И тогда я ему сказал: «Ваше Святейшество, а если мне все-таки удастся повесить эту доску?». Он ответил, что если мы повесим эту доску, то тогда он сам приедет ее открывать. И я взял благословение дальше продолжать эту работу. Патриарх, во-первых, вселил в меня уверенность. Во-вторых, архиерейское благословение, в том числе и Патриаршее - вещь таинственная. Оно работает, порой, само по себе. Не то, чтобы независимо от твоей воли, но как бы в параллель ей и помогает в самых неожиданных местах. И мы с утроенной энергией взялись за это дело, не имея вообще никакого представления о том, как это делается.
МИССИЯ НЕВЫПОЛНИМА?
- Для того чтобы повесить мемориальную доску, нужно, оказывается, иметь положительное решение горсовета, то есть депутатского корпуса. Нужно, чтобы городские депутаты проголосовали, и дали разрешение повесить эту доску. Но до этого нужно собрать невероятное количество документов, потому что в каждом городе существует своё специальное положение об увековечивании памяти известных и заслуженных граждан, затем предоставить все эти документы на топонимическую комиссию, которая собирается из уважаемых людей города - преподавателей, учителей, инженеров, чиновников. Это примерно человек 15-20. Они реально обсуждают нужно это или не нужно городу, как это будет выглядеть. После этого собирается комиссия горсовета по социальным вопросам. Потому что повесить доску - это в разделе культура, а культура относится к социальным вопросам. Затем все это выносится на горсовет. И вынести этот вопрос необходимо не позднее, чем за 30 суток до сессии горсовета. Прошение на установление памятной доски в Смоленский горсовет от имени Патриархии направил протоиерей Всеволод Чаплин, его Отдел по связям с обществом вёл переписку и передавал мне официальные ответы. И ещё важный момент – необходимо иметь согласие той организации, которой принадлежит здание, где вы предполагаете разместить памятный знак, в нашем случае – разрешение Смоленского государственного университета, бывшего Педагогического института.
Когда Святейший сказал, что он приедет открывать, было понятно, что он не поедет специально открывать только доску, понятно, что это будет в рамках очередного визита в Смоленск. Я думал, что это случится через год, через два, и у нас еще много времени впереди. Но он мне сказал, что это будет 24 июня, потому что он едет освящать новую церковь в Катыни на месте растерла польских офицеров и на месте расстрела огромного количества советских граждан во времена сталинского террора. А разговор был примерно 24 марта. То есть оставалось всего три месяца. И я понял, что у меня почти нет времени. Я поехал в Смоленск собирать необходимые документы и дальше начали происходить совершенно необычные и порой таинственные вещи. Во-первых, я столкнулся с тем, что эта задача вообще невыполнима: по количеству документов, по количеству подписей, по политической ситуации в городе. Потому что горсовет Смоленска состоит из политических фракций. И депутаты фракций находятся в политической конкуренции, что вполне нормально для демократического государства. И мне нужно было каким-то образом убедить депутатский корпус, чтобы они проголосовали «за». При этом есть риски, что если я договорюсь с одной частью депутатов, тогда другая автоматически начинает выступать против. Я прекрасно знаю специфику работы в Госдуме и Совфеде и ситуация политической борьбы, политического «торга» мне известна досконально.
Во время открытия мемориальной доски памяти Татьяны Щипковой
Мы начали действовать пошагово. Сначала собрали документы и отдали их в топонимическую комиссию. Когда маму выгоняли, а потом сажали, это было настолько резонансное дело в Смоленске, что, несмотря на то, что прошло 30 лет, старшее поколение это до сих пор хорошо помнит, и многие до сих пор относятся к этому достаточно напряженно. Некоторые, может быть, даже не хотели бы, чтобы им напоминали об этом. Было понятно, что так или иначе этот вопрос коснется губернатора. И я пошел к нему. Алексей Островский стал губернатором совсем недавно, три месяца назад, он только принял дела, знакомился с людьми, менял кадры, только-только начал осваиваться в Смоленске. Я прихожу к нему на прием и начинаю объяснять про маму, про то, что я здесь двадцать лет прожил, подарил ему мамины лагерные записки. Разговор длился около часа. А. Островский сказал, что в целом поддерживает эту идею, за что мы ему очень благодарны. Для нас это была первая серьезная победа, потому что помимо поддержки Патриарха мы заручились поддержкой губернатора Смоленской области. Но губернатор не решает. Решает горсовет, голосуют депутаты. А отношения городских советов и губернаторов «субъектов Федерации» далеко не всегда безоблачны. Это обычная ситуация для любого областного города, и я готовился к трудностям.
Я так подробно рассказываю о деталях для того, чтобы те, кто будут устанавливать подобные знаки в своих городах, лучше представляли себе, что необходимо делать и к кому обращаться. Позже я составлю специальную инструкцию и опубликую её на сайте Religare.
Во время открытия мемориальной доски памяти Татьяны Щипковой
ЧУДО
- Сначала у нас многое не получалось. Не могли то с одними созвониться, то с другими встретиться. Я ездил в Смоленск каждую неделю как на работу. Кто-то сразу поддержал, кто-то неохотно разговаривал со мной, уклонялся от ответов. В итоге, мы не успели на сессию горсовета, которая была назначена на конец мая. Наш вопрос не был включен в повестку дня и, следовательно, к приезду Патриарха, который собирался посетить Смоленск 24 июня, мы не успевали получить разрешение и повесить доску. А следующая сессия горсовета должна была состояться уже после отъезда Патриарха 6 июля. Я вернулся в Москву опечаленный, долго говорили о том, что это тупиковая ситуация, что повесить доску будет чрезвычайно сложно. И тогда я сказал, что на всё воля Божья. Будет воля Божья - повесим, хотя не понимал как, а не будет - не повесим. И тогда мой сын Василий успокоил меня, сказал, что тогда повесит он, когда сможет, пусть через двадцать лет. Бронзовая доска к тому моменту была отлита и лежала в мастерской у скульптора. Спустя несколько дней Люба шла по улице, задумалась и начала молиться о том, чтобы Господь подсказал, как нам поступать дальше. Пришла домой, подходит ко мне и говорит - езжай в Смоленск, попытайся снова. Я купил билет и перед отъездом позвонил отцу Андрею Милкину, начальнику патриаршего протокола. Это было где-то 16-17 июня. Спрашиваю, ну что там, как Святейший, что с визитом в Смоленск? На что отец Андрей мне отвечает, что Патриарх поедет в Катынь на три недели позже - 15 июля. И получилось, что из-за переноса визита, я успеваю «вынести вопрос» на следующую городскую сессию. Мы как сумасшедшие кинулись туда и непрерывно начали работать с депутатами. В итоге, мы успели и собрать все документы, и вынести обсуждение на комиссию по социальным вопросам. Кстати, это была уникальная комиссия. На ней собралось восемь депутатов. Я там присутствовал. По благословению Епископа Смоленского и Вяземского Пантелеимона пришел иеромонах Серафим (Амельченков), секретарь епархиального управления, поддержать меня, за что и владыке и ему наша огромная благодарность. Пришла также Екатерина Сергеева, начальник Управления культуры города Смоленска, которая тоже нам очень помогала. По ситуации я понял, что собравшиеся депутаты принадлежат к разным политическим фракциям. Но дальше произошла фантастическая ситуация - каждый из них начал отстаивать эту доску перед другими. Среди них были люди разных политических взглядов, православные, неверующие, даже был один практикующий иудей, который активно доказывал необходимость появления этой доски в Смоленске. В результате, все проголосовали единогласно. Это было маленькое чудо, потому что я опасался, что депутаты поссорятся между собой. Я много лет работаю с депутатами и прекрасно знаю, насколько все это непросто. Таким образом, все необходимые промежуточные решения и документы были собраны и получены. И 6-го июля на последней в этом году сессии Смоленский горсовет проголосовал единогласно. Нам разрешили повесить доску на здании Смоленского университета.
НРАВСТВЕННАЯ ДИЛЛЕМА
- Самой сложной составляющей был все-таки университет. Потому что там до сих пор работают люди, которые помнят эту историю и отчасти причастны к ней. Это самый сложный и самый тонкий момент. Катя Левицкая, одна из лучших смоленских журналистов, брала у меня интервью для телерепортажа и спросила после записи - кто из преподавателей донес, в результате чего Татьяну Щипкову уволили из института, а потом посадили. Я долго объяснял, что никто не доносил. Не было в университете, тогда в пединституте, ситуации, чтобы кто-нибудь, зная о религиозных убеждениях моей мамы, написал на нее донос в КГБ или еще куда-то. Наоборот. Небольшое количество ее коллег-преподавателей знали о её взглядах. Они их не разделяли, они не были религиозными людьми, но все они относились к этому с уважением и пониманием, считая, что это её право. И никогда на неё ничего не писали, никто не доносил.
Известно стало о ней не столько в Смоленске, сколько в Москве. У нашей семьи были очень большие контакты в разных городах. Когда мы пришли в Церковь, начали общаться с большим количеством верующих людей по всей стране. У нас был свой семинар, мы собирались, решали какие-то вопросы, вместе молились, издавали свой самиздатовский журнал, купили в Тверской области дом, который стал «базой», где мы собирались. В общем, мы были довольно активны и не могли не привлечь к себе внимания. И поэтому собственно университет был здесь ни при чем.
Когда мы в Смоленске напечатали наш самиздатовский журнал, к нам пришли с обыском, арестовали журнал, и мы поняли, что наша спокойная жизнь закончилась, что мы потеряли учебу, работу. Это был май-июнь 1978 года. Мы с женой учились на четвертом курсе французского отделения, а мама там преподавала. У нас был первый ребенок, которому не было и года. Потом сверху пришло жесткое указание маму увольнять и лишать ученой степени. Естественно, обком коммунистической партии, госбезопасность начали выкручивать руки руководству вуза, а оно – преподавателям и заставлять их голосовать. Сначала за исключение, а затем - за лишение ученой степени. И вот здесь сотрудники института невольно оказались в чрезвычайно сложной нравственной ситуации, ситуации нравственного выбора. Эта проблема, которую мы в семье обсуждали в течение многих лет, если не сказать десятилетий. С одной стороны - мы имели полное право поступать так, как мы поступили – исповедовать свою веру открыто. Мы практически не скрывали ее, просто в Смоленске об этом узнали в последний момент. Мы не скрывались, мы не жили подпольной жизнью, мы считали, что по конституции мы имеем право на свободу совести и это наше право – жить, молиться, воспитывать наших детей так, как мы хотим. Мы стали жить так по факту. Но при этом, мы поставили окружающих нас людей в очень сложную ситуацию. И спустя много лет, мы стали задумываться о том, имели ли мы право так поступать. Ведь тогда мы думали больше о своих проблемах и исканиях, чем о бытовом благополучии других. Конечно, мы не специально ставили людей в такую ситуацию - мы сами были довольно наивные, и нам, честно говоря, в голову не приходило, что нас могут тоже «наказать». И конечно, когда это все произошло, для нас это был очень сильный психологический удар. Мы даже не поняли толком что произошло. Жизнь стала другая, она изменилась в один день. Поэтому, конечно, всех этих людей мы поставили в чрезвычайно сложную ситуацию, когда они должны были решать - голосовать им или не голосовать, встать на защиту, возвысить голос – это значит потерять все. Все проголосовали единогласно за лишение учёной степени и увольнение.
Во время открытия мемориальной доски памяти Татьяны Щипковой
И всё же. Одна преподавательница пришла к нам домой поздно-поздно ночью, чтобы её никто не видел. Пришла и попросила у неё прощения. Она проголосовала как все, но попросила у мамы извинения, сказала, что её мучит совесть, но она не смогла поступить иначе. Через день, также поздно ночью пришла другая преподавательница. Их было двое. Это уже много, и это было для нас чрезвычайно важно. Потому что вопрос нравственного выбора в каком-то смысле намного важнее, чем разговоры о преследованиях, о том, как мама сидела. И сегодня это важнее любой политической проблемы.
И когда мы, спустя три десятилетия вернулись сюда с нашим бронзовым портретом, мы это всё снова всколыхнули внутри университета. Мы сами сомневались, молились, но поняли, что доску все-таки должны повесить. Я долго разговаривал на этот счёт с ректором университета Евгением Кодиным, он сам лично был не против, но сказал, что «должен решать коллектив». Это был сложный период и самые сложные переговоры. Но, в конце концов, ректорат принял положительное решение и выдал его нам на руки.
Лет за десять до того, как маму лишили учёной степени кандидата филологических наук и уволили «вследствие недостаточной квалификации», в нашем институте произошла похожая история. Преподаватель той же французской кафедры, еврей, помню только его фамилию – Масис, подал документы на выезд в Израиль. За это его точно также увольняли и устроили общее собрание, на котором приказали голосовать за лишение ученой степени. Единственным человеком, который проголосовал против, была моя мама – Татьяна Щипкова. Не понимаю, почему её не уволили тогда же за «пособничество сионизму». Всего лишь лишили очереди на квартиру.
ЧЕЛОВЕК КУЛЬТУРЫ
- Татьяна Щипкова была внучкой священника, он умер до её рождения. А поскольку её мама Галина Пиотровская погибла в ленинградскую блокаду, и она была сиротой, то её воспитывала бабушка-попадья. Мама была человеком неверующим, комсомолкой, училась в Ленинградском университете. Они жили с бабушкой в одной крошечной комнате, там всегда были иконы, всегда было Евангелие. Мама в церковь не ходила, но ходила бабушка, и бабушка за неё всегда молилась и по воскресениям приносила просфоры. Мама не была атеисткой, просто неверующей. Но при этом она была человеком культуры. Она всегда много читала, в том числе и Евангелие, потому что каждый культурный человек должен знать Евангелие. Спустя какое-то время, когда мама увлеклась лингвистикой и уже училась в аспирантуре, она начала заниматься историей старорумынского и старофранцузского языков. А тексты, с которыми она работала на предмет грамматических изысканий, это были в основном Псалтирь и Деяния Апостолов. Она их читала по-французски, по-старофранцузски, румынски, старорумынски, по-русски. Ей надо было их сравнивать и изучать. Я думаю, что эти тексты работали как-то еще сами по себе. Ведь она не просто их читала, а погружалась во фразу, в слово, потому что мама была грамматистом, и ей важно было именно построение фраз. И такое углубленное погружение в священные тексты не может не дать результата. Я думаю, именно так мама и пришла к вере. Её приход к религии не был каким-то толчком извне. Это было плавное вхождение в веру, когда в какой-то момент она просто почувствовала себя верующей. Что значит почувствовать себя верующим человеком? Это просто - в какой-то момент ты понимаешь, что Бог есть. Понимаешь это как-то изнутри и от этого уже невозможно отказаться. А второй момент - когда чувствуешь, что у тебя с Ним есть какое-то взаимоотношение, какой-то контакт, пусть даже минимальный. Это может быть и зачаточная молитва, когда еще не умеешь молиться и плохо понимаешь, что это такое, но в зачаточном состоянии уже молишься, у тебя есть это ощущение эйфории, не эмоциональной, а другой - мягкой, теплой. Мне кажется, что у мамы было именно так, медленное количественное накопление, которое потом переросло в качественное и стало абсолютно естественным.
К тому же мама была человеком предельно честным. Она была воспитана в безусловной евангельской парадигме. Свою роль сыграли и бабушка, и классическая русская и европейская культура. Например, мама никогда меня в детстве не наказывала за бытовые проступки - опоздания, сломанные вещи, невыученные уроки. Но всегда жестко наказывала за нравственные проступки. Когда однажды на улице я, шестилетний, посмеялся над пьяненьким калекой, который ехал на доске с подшипниками, это вызвало у мамы невыразимое негодование, она пришла в состояние оцепенения, остановилась и, задохнувшись, не могла произнести ни слова. Она вела меня за руку, выдернула свою руку из моей, и я понял, что в этот момент ей физически невозможно касаться меня, я понял, что нарушил нечто фундаментальное. Найдёте ли вы более страшное наказание, когда родители не могут прикоснуться к своему ребёнку? Мама как лингвист и грамматист всегда очень точно формулировала свои мысли. Но глубинные вещи она не формулировала, и я понял по её состоянию, что совершил что-то запредельно немыслимое, чего делать нельзя. Мама постоянно читала мне вслух, даже когда я уже был довольно взрослым парнем – 5-6 класса школы. И только потом, годы спустя я понял, что это был её метод воспитания. Я не рос интеллигентным мальчиком со скрипочкой. Мы жили без отца, я был дворовым мальчишкой, мы шлялись по нищему Смоленску, во время разлива вылавливали из Днепра немецкие штык-ножи, выкапывали из траншей и окопов за городом гранаты. Старшие обучали меня ругаться и отливать на костре «свинчатки». Мама далеко не всегда справлялась со мной, и, желая хоть как-то оградить мою душу от разрушения, читала мне вслух Диккенса и Гюго. В нашей маленькой семье тогда ещё не было христианства, но были христианские писатели.
Во время открытия мемориальной доски памяти Татьяны Щипковой
Вообще, у нее были жесточайшие правила насчет того, что можно, а что нельзя. Ей, например, даже в голову не могло прийти, что на электрический счётчик можно поставить жучок и не платить деньги «этому гнусному государству», которое поселило её в жуткое общежитие с клопами и отобрало жилье. Поскольку у мамы в блокаду сгорел дом, то она была поставлена на блокадную очередь. Но так как мама была сиротой, а бабушка-попадья была немощной и старой и не могла ходить по исполкомам, то маму сняли с очереди на жилье. Мы уехали в Смоленск потому, что нам в Ленинграде просто негде было жить. И ей сказали, что она будет преподавать в вузе и ей дадут квартиру. Ничего не дали, кроме комнатки в общежитии. Там был у каждого свой счетчик, а готовили на керосинке и электроплитке. И эта электроплитка была очень дорогой, за нее мы платили 13 рублей в месяц. Это были безумные деньги, при зарплате 110 рублей в месяц. И многие как-то химичили, ставили жучки. Мы жили бедно, потом, когда она стала чуть больше зарабатывать, она давала деньги своим ученикам, которые уже жили в Ленинграде и вынуждены были там снимать комнату. Мама им помогала, чем могла. Всё остальное уходило на книги.
Это было время шестидесятников, в нашем общежитии жило много творческих людей, кто-то рисовал, кто-то музицировал, пели Окуджаву, обожали Хемингуэя, Сент-Экзюпери, Фиделя Кастро и Гагарина. К этому всему добавлялись и христианские нормы, которые служили маме нравственным ориентиром. В каком-то смысле маме было очень трудно жить, в плане бытовой неустроенности, а в каком-то - очень легко. Она великолепно управлялась ножом и вилкой, прекрасно знала все правила этикета, и когда в Москве или Ленинграде мы попадали в академические дома, то она объясняла мне, что громоздить салфетки на тарелках в виде домиков неприлично, они должны находиться по левую руку в серебряном или деревянном кольце. В детстве и юности она часто бывала в доме своего двоюродного деда академика А.А. Байкова. Это был один из известных советских ученых-металлургов, вице-президент Академии наук СССР. В Москве есть институт и улица его имени. В Ленинграде висит ему доска и также есть улица. Мама помнит, как после войны Штоколов пел у них в квартире, а на стенах висели акварели друга юности Волошина. Для неё мир науки и культуры был абсолютно естественным и родным. И при этом у неё никогда не было зависимости от мира материального благополучия. Поэтому когда она жила в Смоленске в нищете, это её никак не задевало и не унижало. У нее были любимые книги, альбомы и пластинки. Вот где было настоящее богатство - в мире искусства. Разумеется, приезжая в любимый Ленинград, она первым делом покупала билеты в филармонию. И я навсегда запомнил знаменитый скрипучий паркет ленинградской филармонии. Это был её мир, в нём она жила и думала.
СТАТЬЯ 206.2
- Маму осудили по статье 206, часть 2 (злостное предумышленное хулиганство). За избиение дружинника. Она гостила в одном московском доме, куда неожиданно пришли с обыском и с проверкой документов. Это был 1979 год. У мамы в руках была записная книжка, и дружинник попытался отнять у нее эту книжку. Мама, естественно не отдавала. Тогда мужчина больно заломил ей руку за спину и отобрал книжку. Она дала дружиннику пощечину, хотя и пощечиной-то это трудно назвать. Она была очень маленького роста, а он высокий. И она махнула рукой и задела его по подбородку, чисто инстинктивно, чисто по-женски. Маме было 50 лет, а ему - не больше 25-ти. На суде этот парень выступал как потерпевший. Мне рассказывали, что он сгорал от стыда, потому что ему читали хвалебные характеристики - комсомолец, общественник, дружинник, мастер спорта по боксу. И в суде даже не понимали этой несуразицы, что мама, метр сорок шесть роста, с сильнейшей глаукомой никак не могла избить мастера спорта по боксу. Они даже не дали себе труда придумать что-либо более правдоподобное, что только подтверждало, что обвинение и уголовное дело были абсолютно липовыми.
Вскоре после освобождения Татьяна Щипкова описала всё, что видела в лагере и тюрьме. Её воспоминания изданы отдельной книгой под названием «Женский портрет в тюремном интерьере. Записки православной».
Когда все случилось, для неё это, с одной стороны, была трагедия, потому что она безумно любила институт, преподавание, своих учеников. Но с другой стороны, для нее это было освобождением. Она стала свободной от идеологии, от советской лжи, в которой жил весь интеллектуальный класс. И это ощущение у нас у всех появилось. Конечно, нам было страшно, ведь мы потеряли дипломы и учебу, работу, привычный мир, многих друзей. Но мы стали абсолютно и навсегда свободными. Конечно, эта свобода имела свою цену. Меня отправили в армию, Люба была прикована к младенцу без работы, денег, еды. Прожила абсолютно жуткие два года, пока я не вернулся. Мама - в тюрьме. При этом у нас всех была эйфория свободы, потому что мы могли теперь не только думать, но и говорить все, что хотели, в армии, на улице, на допросах, в тюрьме…
Но за свободу каждый платит лично сам.
Во время открытия мемориальной доски памяти Татьяны Щипковой
LA FEMME PAUVRE
- Мы уехали в Ленинград, жили в коммуналке. Мама провела в тюрьме три года. После освобождения мы маму привезли к нам в Ленинград. Но ей там не разрешили прописку. Дважды ее арестовывали, увозили на ночь, с предписанием в 24 часа покинуть город, иначе грозил повторный арест. Мы стали ее прятать. Сначала по родственникам. Когда поняли, что можем подвести их, прятали по знакомым. Потом и знакомые стали пугаться этого. Было страшно. Помогли псковские батюшки, сумели прописать её в деревню, сумели сделать паспорт, без которого она на нелегальном положении прожила целый год. Потом постепенно ей все-таки разрешили переехать к нам в Ленинград, и она уже жила с нами, работала сторожем-вахтером. А начиная с 1991 года, стала работать учительницей французского языка в гуманитарных классах при только что открытом Богословском Институте. До 77 лет она преподавала, написала пока не изданный большой четырехтомный учебник французского языка, суммировав весь свой огромный преподавательский опыт. Переводила замечательного французского католического писателя Леона Блуа. К сожалению, он практически неизвестен в России. Мама перевела его великолепный роман «La Femme pauvre» («Бедная женщина»), в котором рассказывается о трагической судьбе глубоко религиозной женщины. Пока он тоже ещё не издан.
На бронзовой мемориальной доске, которая теперь висит на стене Смоленского университета, Татьяна Щипкова изображена на фоне классной доски. Нательный крестик случайно выбился наружу, как на одной из её последних фотографий. Она держит в руке раскрытую книгу, на обложке которой я вначале хотел написать «La Femme рauvre». Но жена меня отговорила, убедив написать «Les Misérables». Это название романа Виктора Гюго – «Отверженные», который мама очень любила и часто брала читать со своими студентами. Роман о чести, смирении, справедливости и христианском достоинстве человека.
Записано и подготовлено к публикации Миленой Фаустовой
Читайте также:
 Реабилитация Православия — это историческая необходимость | Реабилитация Православия — это историческая необходимость16 июля 2012 |
Вставить в блог
|
Бедная женщина3 августа 2012
|
Поддержите нас!
