О чуждом и родном: две истории

В Германии

Первой поездкой за рубеж в качестве преподавателя бурсы и первой поездкой за пределы Родины вообще была командировка в Германию в самом начале девяностых. Еще паспорт иностранный был советский, еще даже полагалась сдавать его сразу по возвращении, еще тщательно проверяли каждого гражданина перед вверением ему такового, еще советовали не ходить по одному в западных странах, еще выдавали командировочные в виде колоссальной суммы: сорока, помнится, долларов...

Оказавшись во время подобно в числе учащих оплота благочестивой учености, я, как, вероятно, и все тогда, еще достаточно долго был проверяем на благонадежность как извне присматривающими, так и своими начальствующими.

Прошло более пяти лет трудов и молитв, прежде чем было сообщено, что ответственная миссия представлять нашу Школу на еще более ответственных собеседованиях с нашими протестантскими братьями доверена нашему недостоинству. Недостоинство повело себя послушно и, оставив малых детей на попечении сродников, в составе представительной делегации (ее глава даже клобук имел белый) в первый раз в жизни пересекло границы нашей Родины на немецкой аэроладье, которая прямо в Германию нас всех и доставила.
И не просто в Германию, а в Баварию (знать бы, знать бы тогда, кто будет следующим папой, но не было среди нас, увы, пророка, даже и в чужом Отечестве), в один из тех бесконечно уютных, чистых, тихих маленьких городков, которые столь прелестны в южной Германии. Было самое начало девяностых и для человека, первый раз оказавшегося за рубежами тогда еще СССР, контраст был велик.

Собеседования шли своим чередом. Замки и музеи, деревенские церквушки и приозерные учреждения общепита, пинакотека и Мюнхенский университет - везде нам были открыты двери для братского (местами межконфессионального) общения.
Цель нашей поездки была двоякой: некие собеседования с протестантскими братьями и попутное посещение Кирхентага (ежегодного общецерковного праздника, который, чередуясь друг с другом, проводят в Германии католическая и протестантская общины). Кирхентаг проходил в Мюнхене, а собеседования - в одном из маленьких баварских городков.
Мы много ездили по удивительно уютной баварской земле, не раз присутствовали и на лютеранских богослужениях. Тогда я понял слова Тютчева:

Я лютеран люблю богослуженье,

Обряд их строгий, важный и простой —

Сих голых стен, сей храмины пустой

Понятно мне высокое ученье…

Простота службы и близость членов общины друг другу, общенародное пение, сродненность происходящего в церкви с народной немецкой культурой, наконец и прежде всего, искреннее благоговение молящихся не могли не вызвать уважения и радости о их вере и одновременно скорби о нашем разделении, о невозможности - если бы такой вопрос был ими задан - ответить: «Я верю, что в вашей Евхаристии реально, Своим Телом и Кровью присутствует Христос Спаситель» (ибо в это мы не верим). Но такого вопроса никто не задавал из числа простых верующих, а их богословам наш ответ и так был известен. Но не помолиться за них: и о прихождении в полноту познания истины, и о неоставлении дарами благодати тех, кому в земной жизни путь во Вселенское Православие не будет открыт, - было бы каким-то предельным проявлением нелюбви, и, как мог, я старался в той поездке молиться.

Тогда же пережил, как нехороша полуправда экуменизма. Когда мы все вместе сидели (а когда полагается, стояли) у них на службе - это было понятно и вместимо, решусь сказать, добро. Но когда глава нашей делегации - архиерей - обращался к главе делегации немецкой: «Собрат епископ», это тоже было понятно - церковная вежливость, - но что-то честное и искреннее, до того момента объединявшее нас, в этот момент уходило, растворялось в дипломатии.

Мы ведь знали, что в собственном смысле слова он не епископ. И это было тяжело именно потому, что только до конца честность в таких диалогах дает им смысл и оправданность, а она с каждым словом уходила...

Кирхентаг запомнился разным: и хорошим, которое - дай Бог - правильным образом создать и у нас, когда множество людей ничем иным, кроме как христианским императивом объединенные, съезжались, чтобы быть вместе - вместе размышлять над Словом Божиим, вместе обсуждать пути христианской культуры и диаконии, вместе слушать музыку (нам удалось побывать на прекрасном концерте Баха с Мюнхенским хором мальчиков, на котором были тысячи молодых людей), просто чтобы общаться; и страшноватым, ибо ничем иным как профанацией по отношению к их же собственному, простому и искреннему, богослужению не могу назвать службу-концерт-съезд-отчет о проделанной работе на Олимпийском стадионе, когда в конце мероприятия (самое точное будет слово) пасторы и пасторессы, стоявшие у выходов из секторов, пустили по рядам глиняные кувшины с вином и хлеб вроде лаваша, и люди, до того певшие, болтавшие, евшие бутерброды и запивавшие их пивом, бывшие с начала и пришедшие только что теперь, стали есть и пить то, о чем они должны были верить, что это - Тело и Кровь. 

Мы ушли тогда, и это был один из самых ярких в жизни моментов благодарности Богу за то, что Он на неведомых путях Своего Промысла даровал счастье и милость быть в Православной Церкви. Что бы когда ни случалось с нами в ней и с ней в истории. А братьям нашим можно ли не желать возвращения?

Снова в Германии и – в Греции

Однажды поздно вечером, фактически ночью, мы возвращались по предгорным дорогам к себе в Бад-... Уже стемнело, путь был неблизкий, смолкли песни и разговоры, только версты (то есть километры) пролетали за окном автобуса.

Очередная деревушка, на выезде из которой - заправка. Она ярко освещена, дверь в магазинчик гостеприимно распахнута, несколько колонок хромированно поблескивают, приглашая не миновать их источники. Около одной из них стоит человек, небедно одетый, не турецкого вида и, попрыскивая на нее некоей чистящей жидкостью, тщательно полирует ее тряпкой.
Ordnung, а также Sturm und Drang одновременно…

Прошло всего пара месяцев и уже другой командой, но тоже посредством воздухоплавательного средства, добрались мы до богоспасаемой Эллады. О, Греция, тебе подобает отдельная песнь, недоумеет наш язык, рука замирает над клавиатурой, так что расскажем лишь о том, что одним прекрасным, жарким, летним вечером, побывав на Афоне, мы ехали - и тоже на автобусе - в Фессалоники. Дорога шла по полуострову, соединяющему Афон с основной частью материковой Греции: горные серпантины, опунции вперемешку с оливковыми деревьями, быстрый южный закат, и вот уже такое близкое небо - звезды, руками рви.

Какая-то деревушка, несколько домов, таверна - уже закрыта, притормаживаем, заправка. Колонок пара, вместо магазина - холодильник с холодной кока-колой и пивом, ничто нигде не блестит, один из шлангов лежит прямо на асфальте. А неподалеку, скрестив ноги по-турецки, на земле сидит грек средних лет (владелец, работник?). Шорты, футболка, пиво рядом, в руках бузука. Он смотрит на небо, играет на ней и поет. Себе. Небу?

Поэтому, как бы комфортно не было мне в Германии, в которую с тех пора привелось посетить многажды, через неделю душа просится домой, а в Греции знаю, что я и так дома.И по странной ассоциации вспоминаются слова преподобного Силуана, который, отвечая эконому, хвалившему немецкие машины и немецкий склад ума и ругавшему русских за неспособность столь выдающуюся технику создавать, сказал следующее: «...тут совсем другая причина, не неспособность русских. Потому я думаю это, что русские люди первую силу, первую мысль отдают Богу... А если бы русский народ, подобно другим народам, повернулся к лицом земле и стал бы только этим заниматься, то обогнал бы их, потому что это менее трудно».

Пение под бузуку, конечно, не умная молитва, но путь до последней, пожалуй, от нее короче.