"Черная книга": Сказ про старца Иринарха и чужого сына

Скажу вам, милостивые товарищи, государи мои, чудаки живут в Москве и чудодеи. Да такие, каких нигде нет. Все мы чудаки средней руки, а я чудак – из мира вон!

Иду на неделе, ноне шестидневкой зовут, мимо Сухаревой башни, вижу – хо­дит один очкастый старый хрен, из профес­соров, знаю его, все на книжном развале ошива­ется. Ходит с рулеткой, чего-то замеряет, еще моло­точек у него, стены обстуки­вает, и молодой несмышленыш с ним. Смехота. Черную книгу ищут, не­пре­менно ее! Вишь, рассказал я историю в про­ш­лый раз здесь, в трактире со­вет­ского куп­ца­­ Бугрова (а он мне рюмочку за это поднес, спа­си­ его Христос!), и пошел по Сухаревке слух, что есть такая Черная книга, а в ней власть над не­чистой силой. Известно, Сухаревка... То пустят слух, что видели вчера на Никитской наслед­ника престола цесаре­вича Алексея, то будто объ­я­вил­ся­­­­ за границей сам государь император, чудес­ным­ образом избегший убиения злодейского, то будто английская ко­ролева объявила нам войну и надо мыло скупать, то будто в Успенском соборе на полу кровавая лу­жа раз­лилась, то будто бывает у главных боль­ше­виков жидовский шабаш, и пляшут они там с голыми дев­ками, и пьют кровь русских младенчиков. Чего не наплетут! Московский ведь на­род, озорной, вот и распустили шутки ради про эту книгу, а кое -кто из умных даже и поверил.

А теперь еще Чека в это дело втесалось: ходит тут один молодец, вроде под Ива­на одет, а у самого на заднице револьвер выпирает. Неужто­ и эти книгой заинтересовались? Вишь, счи­тается, кто эту книгу добудет, у того... стукачей-то промеж вас, ребята, нет?.. вот, скажем, добыть эту книгу, прочесть заклинание – и теперешней вла­сти конец. Ну да кто теперь в чертей верит? Сказ­ка­­, конечно, с нее и спрос малый. Сказка-то сказ­кой­, а каждый ведь так думает: а вдруг есть что-то такое? Как вы, скажем, граждане-сударики, в Бога-то­, небось, не веруете, а каждый думает: а вдруг есть, Он-то, и тот свет, и адский пламень? Такова­ природа человеческая: не тверд человек, слаб тростник. Там ведь, в Чеке, тоже люди рабо­тают, знают они, что никакими словами власть не за­клясть – уж сколько дураков старалось! Да опасаются на всяк случай – вдруг и в самом деле есть такая книга­, и станут промеж людей ходить всякие странные слова­. Кому это понра­вится? Вот и интере­суются... Да что-то­ за­болтался я с вами о чем не­ следует, далеко ли до беды... Вот спасибо тебе, прыткий, а то совсем в горле­ пересохло. Сам-то, молодец, откуле будешь, с ка­ких краев-мест? Рязанский, говоришь? Похож, похож...

Послушать еще хотите? Извольте, уважу. Ах, елки зеленые-палки! Люблю поговорить в честнОй компании, язык что помело. Вот ска­жи­­­­­те мне, куда подевались на Руси праведники-угодники? Ведь были они, были, а теперь что – одни ка­лашные рыла! Куда ни плюнь – в Филькенштейна или Рабиновича попадешь. А вот чтоб кто за свою землю сто­ял истово, за веру православную и матушку-Цер­ковь, поди, и нету таких, повывелись. Не та Рос­сия стала, совсем в другое государство преврати­лась. Неужто так и не осталось никого? А ведь какие подвижники были, веры светильники! Что ни монастырь – в нем свой старец или иной угод­ник, и текла по всей Руси Святой река богомольцев от киевских пещер до холодных островов Соловецких. Тысячу­ лет так было, а вот за десять лет подевалось неведомо куда, будто и не было такого ничего. А ведь страшно это, что совсем святых людей не осталось, и совсем я ду­хом упал, да вспомнил, на счастье, про старца Иринарха.­

Вот и начну я вам повествование житийное. Про святых, значит, про наших тепленьких угодничков. Любим, любим мы их, люди москов­ские. Уж мы и молимся им, и свечечки ставим. Бывало, начнешь рассказывать – бабы ревмя ревут. Как угодник, так уж обязательно мученик, жгут его святое тело, пилой трут, топят, голову секут, а боль­ше всего он с бесами воюет и с главным бесом – блудным. Чего ржете? Сами долж­ны знать: са­мый дорогой дар Богу – девст­венность. Опять рже­­­те? Чего вам не дано, того не дано, а святому дано. Да ты не оби­жай­ся­, божий человек. Наро­д со­брал­­ся­­ мос­ков­ский, а мы, московские, все – ерники.

Иринарх-то старец, про которого речь пойдет, – неважно, как он в миру звался, – вышел из крестьян­, из самого что ни на есть пролетариата беднейшего, но со странностями был. Ребятишки играются, а он выйдет в поле и стоит часами­. За­думываться начал­ рано. Потом, как с такими бы­вало, по монастырям стал ходить. А уж в возраст вошел. Родители говорят ему: женись, молодуха нужна в доме, пора помогать матери­ горшки в печи ворочать да за скотиной ходить. Иринарх воле родительской не стал перечить. Оженили его, повенчали, свадьбу справили. Пошли молодые спать, молодая-то хочет его постельными сла­стями угощать, а он стал перед иконой и просто­ял всю ночь. Так и другие ночи. Что баба ни де­лала, никак его поколебать не могла. Озлилась молодуха на мужа, да и прижила ребеночка где-то под плетнем с прохожим солдатом. Иринарх ре­бенка принял, в церкви его крестил и как родное дитя нежил. А баба его гулять начала, в город сбежала, по бардакам-публичным домам пошла. А тут беда иная – болезнь холера нагрянула, по­мерли его ро­дители. Взял Иринарх ребенка и пошел с ним христарадничать. Прижился он в мона­стырьке убогом. Жил в ветхой избенке за оградой и работал на монастырь за одни харчи себе да чужому сынку.

А мальчонка рос, да злобный такой, что не приведи Господь: грачиные гнезда­ разорял, да падал раз с липы, оттого колченог стал, кошедерничал, мучал невинную тварь. В храме­ непо­требные слова выкрикивал. Пы­тались к нему с образом подойти, он в икону плюнул­. Раз пойма­ли – деревянную часовенку вздумал­ поджигать. Иринарха изобижал по-всякому­ – и кам­нями швырялся, и с ножом кидался, но тот всё сносил. К тому времени узнал Иринарх, что супруга его дурную болезнь приоб­рела и на себя руки нало­жила. Тут уж он принял ангельский чин. А па­ренек его в тот же день, прости меня, Господи, в алтаре (страшно вымолвить!) на престол... да бежал. Так и скрылся­.

Монастырек тот был совсем убогий, заштат­ный, упразднили его, а монахов разослали по дру­гим обителям. Как случилось, не знаю – попал Иринарх в одну знаменитую пустынь. Очень сла­вилась та пустынь своими старцами. Народ туда валом валил. А монастырь, понятно, от этого бо­гател. Иринарх поначалу был монашек незамет­ный, но на подвиг пошел великий – взял обет молчания. Уже тогда такое в диво было, подвиги-то этакие. Монах-то другой пошел, все с водочкой пробавляться да у баб под юбкой шарить... Иринарх многих удивлял. Десять лет молчал, кули с мукой в хлебне ворочал, книги читал да молился. А ужнарод богомольный его приметил, стал к нему льнуть. После новых десяти лет принял Иринарх схиму и был признан старцем. Тут уж совсем его слава по Руси разошлась. Народ к нему валит, большие люди ездят, князья да ученые.

Вот раз выходит он к народу, благословляет всех, бабы, как водится, плачут от умиления, лю­ди крестятся, тут вдруг подскакивает к нему мо­лодец в чуйке и – раз-раз! – по морде! Кричит: «А вот как я тебя благословляю!» В толпе крик, ужас, все бросилис­ь убить кощунника, а старец раскинул руки и говорит: «Оставьте его, он прав!» А это чужой сын был... Ох, ребята, совсем в горле пересохло...

Да... Взял старец молодца за руку и ввел в свою келью. Тот ухмыляется, собой доволен. «Деньги, – говорит, – давай!» Показал старец ему свое имущество – ничегошеньки у него нет. Тот вовсе озлился, кричит на старца, за грудки хватает, а старец пал на колени: «Прости меня, сынок!» У кельи люди шумят, беспокоятся за старца, хотят войти. Тот злодей видит­ – взять нечего, махнул в окно и бежать. Ну, тут уж урядника вызвали, схватили голубчика да в каторгу – давно его ра­зыскивали.

После сего случая совсем старца за святого засчитали. К самой государыне императрице Алек­сандре Федоровне возили секретным образом. На­деялась она, что он сына ее болящего исцелит. Вишь, тоже мать. А Иринарх не одного болящего наложением рук исцелял. Что там во дворце бы­ло – неведомо. Говорят, будто предсказал ей ста­рец грядущее, а может, просто что не так сказал. Тогда-то появился при императрице Гришка Рас­путин; опасался он, что старец его осилит, да и ца­рица, видно, старцем осталась недовольна, так что вскоре Иринарха перевели в другой монастырь.

Тут революция началась. То белые наступа­ют, то красные, все на Святой Руси перепуталось. Только красные белых отогнали, мужики под­нялись бун­товать. Послали против них карательные от­ряды­, и вот так получилось, что одним отрядом ко­мандовал тот самый чужой сын. Прибыл он со своим­ отрядом в тот монастырь, где жил старец, и начал монахов расстреливать. Собрал начальник народ, сам сел на паперти храма, поставил рядом чудотворный образ Богородицы и велел монахов поочередно выводить. Как кто плюнет на честную икону – тому воля, а нет – за углом в расход пускают. Были и такие, что отреклись: одни – потому что монашествовали, лишь бы от армии спастись, другие – приять ложь во спасение. Но старики все полегли рядком за русскую веру. Старца-то он приберег напоследок. «Ну вот, – го­ворит, – дорогой папаша, и встретились. Видишь, как мои друзья славно поработали, а уж тебя я сам убью! Вот здесь и убью, вставай к стенке!» Старец встает к стенке, а сын достает револьвер-маузер и в него целит­. Тут вдруг чудо случилось. Откуда-то выбегает юноша, подросток такой дол­говязый, в белой рубахе, как на смерть одетый, за­слоняет собой старца и кричит: «В меня стреляй, изверг!»

Да я уж в другой раз доскажу... Ну, лад­но, стопочку приму. Только я, ребята, такой че­ло­­век: что слышал, про то и говорю. Так что сами болтайте, а ко мне не посылайте. Коли хотите слу­шать, то слушайте... Тот, чужой сын, уж хотел вгорячах на курок нажать, да одумался. Что-то такое его поразило. «Да кто ты такой, – кричит, – что за него заступа­ешься?» – «Отец он мне и всем нам отец!» – юноша отвечает. Чужого сына так и передер­нуло. «Застрелю обоих!» – кричит, но уж запал прошел. Велел их отвесть в погреб, а сам стал думать, какую бы казнь им изобрести пострашнее. Всю ночь не спал, думал, так ничего и не приду­мал, все мало ему казалось.

Утром, аж желтый весь от злости, велит до­ста­вить к себе старца. Приводят старца и паренька за­­одно. Смотрит изверг на отца и говорит: «Почему­ я ненавижу тебя больше всех людей на свете? Как думаешь?» – «Потому, сын милый, что я тебе добро­ хотел сделать, да не сумел его сделать. О своем­ спасении думал, о твоем забывал. Прости меня, коли можешь». – «Верно говоришь. Ты думал добро мне сделать, а зло сделал. Зачем ты меня, шлюхина сына, подобрал, вспоил, вскормил, за­чем с собой водил? Чтобы все надо мной потеша­лись, чтобы име­нем материным попрекали? Ты-то спасался, в святые записался, а я, как собачонка, был каждому куску рад. Ты унижал меня своей добротой. Ты ни разу не прикрикнул на меня, ни разу не выдрал, а все улыбался постненько! У-у, как я ненавижу твою улыбку­! Ты все постничал да умильные слова произносил о любви и добре, а я зачат во зле, родился во зле и жил во зле! Я за мать тебя ненавижу. Что ты с матерью сделал, негодяй! Почему ты не спал с ней, почему сделал ее шлюхой, почему ты не стал моим отцом!! Не дрожи и не вздумай упасть на колени, как в прошлый раз. Теперь ты понял, почему я тебя не­навижу, почему я только о том и думал всю свою проклятую жизнь, как тебе отомстить. Потому я и монахов твоих перестрелял, что в каждом из них я убивал тебя! Ты возносился, я унижался и каж­дый день думал, как я отплач у . Час настал. Те­перь мое время, крапивного семени, теперь уж я отыграюсь и за все расплач у сь! Ну, что молчишь? Что ты мне скажешь?» – «Ничего, — отвечал ста­рец, — ты прав, я — великий грешник и нет мне прощения. За все по­несу страшный ответ перед Богом». – «Грешник... перед Богом ответ... а как ты передо мной ответишь, за мои мучения, чем за них заплатишь?» – «Ничем, сын мой милый. Благословляю руку твою, смерть мне несущую. Убей меня, ты прав». – «Знаю, что ты смерти не боишься, что стар и так скоро умрешь, а мне надо так тебя казнить, чтобы ты испугался, чтобы ты в один миг почувствовал, что я пятьдесят лет испытывал!» – «Страшнее часа Суда Божия­ ничего нет!» — отве­чал старец. «Опять за бо­­женьку своего прячешь­ся? Да нет никакого бога!» – «Нет, есть Бог, есть, и Он покарает тебя!» — вскрикнул тут юноша, о котором начальник было позабыл. «А, и ты здесь. Ты говоришь, старик, что ничего не боишься? А если я на твоих глазах убью его?» — и навел на юношу свой револьвер-маузер. И тогда старец за­слонил собой юношу. Но не стал стрелять началь­ник, понял он, что если убьет старца, то тем все и кончится, а ему надо его каждый день видеть, мучить и самому с ним мучиться. Вот как! Чело­век – су­ще­­ство странное, люди добрые, понять его трудно. Как в одной старой книге написано: «Человек есть существо злобное, над другими­ на­дсмехаться любящее». Так и начальник, чужой-то сын, снова отложил казнь и велел обоих вернуть в погреб.

А ночью стрельба поднялась, опять война по­шла. Сын-то чужой мужиков да монахов расстре­ли­вать умел, а воевать не очень. Бой разошелся нешуточный­, большие силы бунтовщиков прут, вот-вот в монастырь ворвутся. Мечется чужой сын как угорелый по двору монастырскому, не знает, куда спрятаться. Один выход – к старцу в погреб. Отворил погребную дверь ключом и зам­кнулся с узниками. Трясется: «Спаси, отец, сын ведь я тебе. Не говори, что я здесь, не выдавай!» А сам в бочку от кислой капусты залез. Бунтов­щики искали началь­ника, да не нашли, а когда добрались до погреба, старца с юношей выпусти­ли, а погреб обыскивать не стали, не догадались, что он спрятался у арестованных, а старец с юно­шей ничего им не сказали. Так люди говорили, а правда, нет ли, – не ведаю.

Потом-то, тоже говорят, жил старец у опочившего пат­ри­арха Тихона. Да Тихона в могилу свели, а на стар­ца начались гонения. Тоже говорят, чу­жой-то сын жив остался, большой пост занимает, не­пре­менно хочет разыскать старца. А старец-то­ сам в Москве, в схороне где-то таится, а где – неведомо. Ищет ему отомстить чужой сын, да пока не уда­ется.

А чтоб со всей этой историей покончить, на­до и легенду сюда приплести. Говорят, будто шел старец мимо Сухаревой башни в полуночен час, – днем-то он, вишь, не ходит, куда ему в схи­ме сре­ди бела дня на толкучке, – подходит к нему некто черный и говорит: «Отче, ты последний подвиж­ник земли русской, всех нас ты победил своей святостью, и мы, чернокнижники, вручаем тебе свою книгу». И отдал старцу ту книгу, что хра­нилась в башне-то. Вот что люди говорят. Ну из­вестно, язык без костей, много всякого наговари­вают. Наплел я вам три короба, а вы и уши раз­весили, как дети малые. Заболтался я чтой-то с вами, друзья хорошие, человек я такой, москов­ский, говорливый, до выдумки гораздый, опять же начитался писателей старинных, разных басен наслушался, вот и сочиняю. Так вы бы меня не слушали, трепача сухаревского, не все правда, что люди говорят, а язык-то – враг наш, до беды до­ведет. Так уж не обессудьте. Спасибо за компа­нию. Счастливо оставаться.