«Что же такое, наконец, интеллигенция?» — спрашивали себя в начале ХХ-го, теперь уже прошлого, века. Сейчас тон дискуссий изменился: всё и вся свидетельствует о «конце интеллигенции» в разных странах, какими бы именами она ни называлась.
«Последнее прости» ей говорят не только в России, что мы имеем возможность наблюдать, но и в других странах с развитой традицией такого образованного слоя, играющего особую роль в жизни общества. Это касается и наших соседей поляков с их «inte-ligencja», и немцев, которые уже давно сдали в архив своих «образованных бюргеров», и французских «интеллектуалов», которым задаются «dernieres questions/последние вопросы». Да, разумеется, на все утверждения о «конце интеллигенции», как и о «конце истории», найдется столько же противоположных мнений, но, думаю, не ошибусь, если скажу — есть общее ощущение чего-то завершившегося, смены эпох и потребность подвести итоги. Но если уж задаваться «последними вопросами», то в смысле Достоевского, пробуя не описать, а оценить прошедшее, чтобы решить, «от какого наследства мы отказываемся» или наоборот, берем с собой. Поскольку «все события мировой и исторической жизни суть лишь символика событий духовных», как писал Бердяев, прошлое интеллигенции представляет собой историю духовного кризиса, продолжающегося до сих пор.
В эпоху, которую мы привыкли называть «средними веками», или в христианской культуре земное знание и образование в идеале — только ступень, подчиненная главной цели человеческой жизни по принципу «а остальное приложится». Собственно христианское познание — это познание Бога человеческим «высшим умом», который в переводе с греческого «нус» на латынь передавался знакомым нам словом «intelligentia». Такого рода образование возможно для человека потому, что в нём присутствует образ Божий, который, как писал Св. Афанасий Великий, «дает возможность приближаться к Богу через деятельное уподобление Ему». Познание истины с этой точки зрения — не вечный поиск, а поиск в вечности. Истина вне времени воплощена в личном Боге и исторически явлена через Откровение. Поэтому — «остановитесь и познайте» (Пс. 45,11), «живи на земле и храни истину» (Пс. 36,3).
Уже с XI-XII веков в Европе начинается «великий перелом», повлекший за собой изменения и в человеческом общежитии, и в сфере духа. Постепенно в набирающих силу городах проявляется и начинает заявлять о себе фигура буржуа — воплощение нового образа человека, а с ним меняется строй жизни и представления о ее смысле. «Время церкви», как выразился французский историк Ле Гофф, меняется на «время купцов». Внутри города в возникающих университетах из реторты схоластики появляется гомункул «интеллектуала». В этом нарождающемся новом времени и новом пространстве самодостаточный человек выстраивает, как дети из кубиков, свой «расколдованный мир».
Идеалом общественного и умственного устройства становится «аксиологически нейтральная сфера», «середина», в которой знание будет отвлеченным предметом деятельности. Появляется интеллектуальное ремесло сословия «торговцев словами» (venditores verborum), производителей интеллектуальной продукции на продажу. Постепенно критерием «просвещенности» и «образованности» становится не бытие (в Боге), а владение знанием. Если раньше все были призваны к просвещению («просвещаяй и освящаяй всякого человека, грядущего в мир»), то новое знание, как и всякий капитал, несет в себе разделяющее начало, по-своему отбирая «овец» и «козлищ». Оно становится «знанием-силой», а причастность к нему создает «аристократию духа», образованную элиту.
Через Ренессанс и Реформацию к XVII веку: в философии Рене Декарта и Фрэнсиса Бэкона новым способом мироощущения, с которым мы живем до сих пор, становится экспериментально-научный подход. Образованный человек отныне смотрит на все, что его окружает, как на отдельные отвлеченные «объекты», познать которые значило владеть ими. В этом новом пространстве, мало уютном, как в какой-нибудь из только что открытых заморских стран, какое-то чувство уверенности мог дать только собственный разум, но его стерильные формулы все равно удовлетворяют лишь отчасти.
Не стоит упрощать и указывать обличительным пальцем на Запад. На ощущение оставленности и раздвоенности разным ответом в одной культуре мог быть и «язвительный хохот» Вольтера, и «взыскание» потерянного Града у Паскаля, обличавшего libido sciendi — «похоть знания» в себе и других. Немцы создали в XVIII-XIX ее. настоящую религию образования (Bild-ungsreligion), схожую с «религией культуры» нашей интеллигенции, которая искала «золотой середины», гармонии в прекрасном знания и веры. Это кредо сформировало особый тип «образованного бюргера», прописанный в «педагогической провинции» Гете, в «Касталии» Германа Гессе. Но перед лицом катаклизмов XX века «образованный бюргер» оказался беспомощным и ненужным.
Русская интеллигенция тоже воплощает эту миссию: в наших особых условиях речь шла о поиске обличья нового послепетровского русского человека. Оказавшись позже других в «расколдованном» мире, он получил противоречивое наследство: образцы высокой святости и христианского просвещения, с одной стороны, и невыгодность облика собственной реальной жизни в сравнении с Западом — с другой. Мне близко мнение о том, что совершенное знание русской святости «препятствовало русскому религиозному сознанию включиться в освоение и преобразование мира в его раздельности, неполноте... ибо погрузившийся в себя дух уже не нуждается в чем-либо внешнем для него». Об этом «бездействии» и смиренном молчании хорошо сказал еще Георгий Федотов: Русь «похожа на немую девочку, которая так много тайн видит своими неземными глазами и может поведать о них только знаками. А её долго считали дурочкой только потому, что она бессловесная!»
Финальным штрихом к портрету классической русской интеллигенции стал даже не 1917 год — это финал исторический, — а тоска, или, по выражению одного из старцев Оптиной пустыни, «грустное недоумение» перед неразрешимостью жизни как у чеховского типа из «Скучной истории»: « — Вы умны и образованы, долго жили на этом свете. Вы были учителем! Скажите же мне, что мне делать? — По совести, Катя, не знаю». Помните, конечно, и знаменитое рассуждение Свидригайлова: «Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное... И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность». Некий рядовой интеллигент пишет в 1880-х годах Победоносцеву: «Основное свойство нашей интеллигенции — это потеря смысла жизни, совершенная бесцельность существования, отсюда и самоубийства, отсюда и измышление самых невообразимых целей...».
Очевидно, что в идеале «интеллигентность» — это параллель к «святости»: и в «обоженной» личности, и в интеллигенте живет представление об образе, в котором человек раскрывается до конца. Между этими двумя масштабами происходил поиск обличья нового мыслящего русского человека, а их непересекаемость воспринималась как трагедия «беспочвенничества» интеллигенции.
Со всем трагическим, что принес ХХ век, в его наследии, которым мы живем сегодня, — и опыт иного распоряжения богатством человеческого знания, иного понимания места образованного человека. Тут можно говорить не только о русском религиозном ренессансе, продолжившемся в эмиграции, но и о «другом Западе», представленном французской христианской литературой Жоржа Бернаноса, Франсуа Мориака, Поля Клоделя, философией Жака Маритэна и жизнью Дитриха Бонхёффера и многими другими «взыскующими Града».
Конечно, мечта Сергея Булгакова в «Вехах» о «церковной интеллигенции, которая подлинное христианство соединяла бы с просвещенным и ясным пониманием культурных и исторических задач» остается и, наверное, навсегда останется мечтой. Рассудок и «другое» знание, или, иначе говоря, знание и веру невозможно примирить на уровне коллектива, слоя, общества — за пределами личности, которая делает свой и только свой выбор. И все же в этом выборе мы можем опираться на вполне выстраданный и, наверное, главный итог истории интеллигенции: как писал архиепископ Иоанн (Шаховской), «каждый человек в мире, какого бы знания он ни был... может быть святым, верующим и любящим — не отрекаясь от своего земного знания, но лишь возвышаясь к небесному... «Конфликт»... «знания и веры» есть конфликт несуществующий».
Вставить в блог
Поддержите нас!
