Путь к человеку, или как совершить подвиг

Всегда думалось, что на территорию МДА, что в Троице-Сергиевой лавре, вход запрещен. Но в один из осенних по-московски пасмурных, а по-лаврски пронзительно-ясных дней мы сидели в уютной трапезной Академии, где со стен на нас смотрели святители и митрополиты, и вели беседу с Алексеем Константиновичем Светозарским.

А. К. Светозарский – выпускник филологического факультета МГУ, Московской духовной семинарии, кандидат богословия, заведующий кафедрой церковной истории МДА.

— Расскажите об учебе в Университете. Почему Вы теперь не филолог?

— Поступил я в 80-м году на филологический факультет, учился на отделении «русский язык как иностранный», но никогда не ощущал, при всем уважении к этой профессии, какого-то к ней влечения. Занимался древнерусской литературой – дисциплиной, находящейся на стыке двух предметов: истории литературы и собственно истории. Вот это был предмет, пожалуй, который меня больше всех привлекал. Благодаря этим занятиям я мог получать определенные книги в библиотеке, которые были не так доступны, как сейчас. В великолепной нашей фундаментальной библиотеке я брал такие книги, которые мало кто тогда мог себе позволить, по крайней мере из людей моего возраста. Ну, а увлечение историей у меня всегда было.

Остались самые радостные воспоминания о преподавателях и, конечно, о своих сокурсниках – со многими я поддерживаю хорошие отношения, они мои друзья и единомышленники. Это люди церковные, хотя многие из них пришли к вере как раз в годы учебы в Университете, и в последующие годы произошло (такое слово уже затасканное, но) воцерковление, их вхождение в активную церковную жизнь. Я не ставлю веру критерием в общении с людьми: у меня есть близкие люди, далекие от Церкви. Хотя это очень важный, согласитесь, момент, и как-то совпало, что те люди, к которым я испытываю самые глубокие человеческие симпатии, являются еще и моими единоверцами.

— А Вы сами пришли к вере за годы учебы в Университете?

— Ну, это был для людей моего поколения такой сложный процесс, в котором не было такой точки: пришел к вере. Мы приходили… я так думаю. И во многом этот процесс продолжался и в Университете, потому что я встретил своих верующих сверстников, которые уже были людьми более сформировавшимися, и они оказали на меня очень большое влияние… Таких людей было не так много, но важно, что они были.

— Чем Вы сейчас занимаетесь?

— Историей Церкви. Преподаю общую церковную историю: это история древней христианской Церкви и затем уже после разделения различных христианских деноминаций; во многом это история христианского Запада, частично – Византии. В Академии я читаю курс истории Русской Церкви домонгольского периода, спецсеминар у меня по истории Русской Церкви 40-60 гг. XX-го столетия. Предмет моего научного интереса — новейший советский период, после 17-го года.

— По Вашему мнению, есть ли разница между семинаристом сегодняшним, изучающим историю, и семинаристом прошлого века?

— Вспоминая рассказы епархиалок, девушек из духовных семей (они меня воспитывали), я представляю юношу, учащегося в сословной школе (это очень много определяет), где он получает образование бесплатно (а за гимназию платили). Учащегося духовной школы, который может совершенно не подразумевать своего участия в церковной структуре. Современный семинарист, изучающий церковную историю, конечно, тоже обладает своего рода своеобразным правом выбора. Но вот с чем это связано. Семинарист 70-х годов, поступая в духовную школу (даже в начале 80-х), совершал поступок в глазах окружающих. Как бы к этому поступку ни относились, но его ведь выгоняли из комсомола (целая процедура!), обрывались связи – все это тоже надо было как-то выдержать. Сегодня это не поступок. Человек пошел поучиться. Другое дело, как он идет: по убеждению глубокому, или он просто идет получить образование, или первую ступень образования он хочет освоить у нас в Академии, где хорошая языковая и общегуманитарная подготовка. Он здесь набирается сил и дальше идет получать светское образование. Я никогда не считал, что выпускник духовной школы обязательно должен трудиться в церковной структуре. Для меня гораздо дороже, чтобы человек, где бы он ни учился, оставался верующим. Для меня сословный такой вот семинарист, который по традиции семейной пришел сюда, простите, даже менее ценен, чем верующий врач или верующий военный.

— Вы сказали, что предмет вашего научного интереса — история Церкви в ХХ веке. А где проходит черта между историей и современностью, и как связан курс церковной истории с современным состоянием Русской Церкви?

— Дело в том, что есть некий условный срок, с которого начинается история. Это 50 лет. «Ходить бывает склизко по камешкам иным. Итак, о том, что близко, мы лучше умолчим»^[1]. Должно пройти время, чтобы человек, общество могли достаточно объективно, с какой-то ретроспекцией, взглянуть на события, на личность и избежать однозначного, черно-белого подхода к тем или иным явлениям. Таким образом, мы обычно завершаем курс новейшей церковной истории 60-ми годами. А потом основные вехи, важные в жизни Церкви, просто называем: избрание Патриарха, Архиерейские, Поместные Соборы, факты канонизации святых. Тем самым мы обозначаем все вехи современности. Да, мы не говорим подробно о нашем времени, но история полна аналогий. Наш сегодняшний день мы часто сравниваем с какими-то явлениями прошлого. Например, можно сравнить нашу эпоху с эпохой, когда жил блаженный Августин: в Церковь пришли люди, и он говорит, что один пришел для того, чтобы сделать приятное своей невесте; другой – друзьям или начальнику; третий из соображений… Известная цитата. И блаженный Августин выражает надежду, что промысел Божий, который привел их к порогу церковному, поведет их и дальше. Вот это очень похоже на нашу эпоху.

Естественно, современная тема звучит, когда мы говорим о святом римском папе Григории, который отлучил себя от причастия, узнав, что в его городе умер нищий. Он не литургисал и не причащался, потому что считал виноватым себя. Ведь в его городе, среди его паствы христианин умер от голода. Тоже разные аналогии напрашиваются…

— Если вспомнить таких русских святых, как Иосиф Волоцкий и Нил Сорский, можно ли говорить, что они были принципиальными противниками? И можно ли сейчас найти аналогии их позиции?

— Да, разные исследователи называют их врагами, их немного развели по разные стороны баррикад, но врагами они, конечно, не были. Дело было во вмешательстве государства, которое, из экономических соображений, было заинтересовано в поддержке именно нестяжателей, но в конце-то концов поддержало оно так называемых иосифлян, которые стояли за монастырь как за крепкий хозяйственный организм, жизнеспособный, укрепляющий государство, дающий кадры епископата. Но противостояние, несомненно, было, и стоял вопрос отношения к монастырской собственности – вопрос, который сегодня тоже очень актуален. Одни говорили: не владеть и не касаться. Другие: владеть опосредованно, с помощью специально обученных людей (тиунов и прочих хозяйственников-мирян) и ограждаться от «куплей житейских» строгим уставом, и на первое время это получалось. Я думаю, при жизни прп. Иосифа подвижники его монастыря не уступали подвижникам Ниловой пустыни и других заволжских обителей. Они были людьми высокой аскезы, и лично никому из них ничего не принадлежало. Беда была в другом. Со временем после смерти основателя, как правило, устав падает, и соответственно падает духовная жизнь монастырей, и иноки входят в «купли житейские». Сегодня тоже перед Церковью эта проблема стоит.

Да, у нас же был еще один момент, связанный с собственностью, – это секуляризация при Екатерине II. Обычно в наших курсах мы оцениваем эту секуляризацию однозначно негативно. Но вот совершенно оригинальное противоположное мнение И. К. Смолича, замечательного нашего исследователя истории монашества. Он говорит о том, что, потеряв большее число монастырских земель, Русская Церковь создает настоящие подвижнические трудовые монастыри, где действительно осуществляется вечный священный принцип orа et laborа^[2]. Оптина Пустынь, Белобережская пустынь, где иноки жили трудовой жизнью и были действительно аскетами, и было там и старчество, и духовная наставничество и писательство духовное. Все это было. Смолич говорит, что при уменьшении количества качество повысилось.

— И все-таки, если говорить об аналогиях, то как сегодня решается вопрос Церкви и денег? Может ли Церковь заниматься бизнесом? Может ли она торговать?

— Я бы ответил с помощью тех же исторических примеров, когда апостол называет епископа мужем, который умеет построить свой дом ^[3], и это на самом деле надо понимать буквально. В епископа ставили человека, единого жены мужа, устроившего свой дом, чьи домочадцы, возможно, рабы (такое было время) обеспечены. И сам он благоустроенный человек настолько, что готов своими деньгами помогать христианской общине. Вот восприятие епископа. Возьмем времена более поздние, когда и сложилась уже более схожая с нашей церковная структура. Тогда богатство Церкви называлось сокровищницей нищих. Я думаю, что здесь заключается ответ на вопрос. Что касается бизнеса, то не думаю, что я компетентный в этом человек. Бывая в других странах, я видел структуры Элладской Церкви и Кипрской Церкви, монастыри, которые активно занимаются бизнесом исторически. Другое дело, что там это естественно, общественное сознание нормально воспринимает тот факт, что лучший завод вин на Кипре принадлежит Киккскому монастырю, что вот этот придорожный трактир тоже монастырская собственность, хотя нигде этого не написано. У нас общественное сознание не всегда готово к проявлениям хозяйственной деятельности Церкви.

— А как общественное сознание относится к хозяйственной деятельности конкретного священника, которая выражается, например, в его доме-«особняке», стоящем рядом со скромной церковью?

— Я никогда не считал это идеалом церковной жизни. Один из путей – путь приходов русского рассеяния… Там не дом батюшки рядом с храмом, а приходской дом, где члены общины собираются на чай после службы, беседуют, общаются, где есть приходская библиотека, в том числе и квартира для священника. Что касается вашего вопроса, да, приходилось мне видеть такие дома, всем нам приходилось, что тут лицемерить, это реалии, где (об этом я стараюсь говорить своим студентам) все очень-очень прозрачно. Всякий человек Церкви всегда находится под пристальным вниманием, и планка для него в глазах людей гораздо выше, чем он сам о себе думает.

Ведь церковные благотворители могут оказывать благое влияние, а могут начать и командовать. Как тенденция это есть, и очень опасный момент здесь – зависимость от денежного мешка. Это реалии не только нашего времени. Помните, была такая картина «В сельском храме». Помните, как сидит помещик на скамеечке? Вот многим пришлось быть лично свидетелем такого эпизода: очень важный наш политический деятель прибыл в храм на пасхальную заутреню, его приняли как гостя, и чтобы он не утомился ожидаючи, ему поставили кресло. Так вот, этот человек не поднялся, даже когда пошел крестный ход, когда встали все, когда понятно, что сидеть просто нелепо. Он так и просидел на этом «троне», потому что ему такую возможность предоставили. Так что здесь огромная ответственность на тех, кто окормляет сильных мира сего. Надо правильно объяснить и указать человеку его место в Церкви. Это бывает нелегко, но вот нашел же святой Амвросий Медиоланский силы выставить императора за решетку. На Востоке император воспринимался как лицо сакральное, и поэтому он зашел за низенькую алтарную перегородку. А на Западе так не считали. И его выставили в разряд мирян. Он сел там, где младшие клирики, иподьяконы, а это не его место в Церкви, хоть он и император. Он это воспринял правильно. Момент очень сложный – донести до человека, на что он может здесь претендовать, – но это необходимо. Иначе Церковь превратится в сферу духовного обслуживания.

— Можно ли связывать маленький процент христиан в нашей стране с нерешенными экономическими проблемами Русской Церкви?

— Не думаю. Допустим, в 88 году, когда произошел перелом в церковно-государственных отношениях, были перспективы самые радужные: только откроем церкви и народ их заполнит. А я вот слышал от одного священника, что вроде как и народ-то виноват. Недостоин оказался. Мы-то открыли, заиграли на свирели, а народ не заплакал^[4]… Как же так получилось…

За годы непрямых гонений, когда нельзя было заниматься благотворительностью, люди привыкли к тому, что главная сфера деятельности и единственная – это богослужения в храме: вот мы там собираемся, на какой-то момент мы христиане, потолкались, поругались, но все же по большому счету уже ощутили себя причастными. Но дальше – Литургия как побуждение к действию, Литургия в повседневной жизни. И постепенно это возвращается, есть приходы активные: кто-то миссионерством занимается, кто-то больным помогает – сейчас благотворительность, социальное служение – одна из основных линий нашей внутренней церковной политики. Говорится об этом неоднократно, например, на прошедшем Архиерейском Соборе. Но социальное служение – это очень нелегко, неприятно и тяжело, и поэтому его мало.

Я думаю, что причина «маленького процента» как раз в том, что мы должны искать путь к человеку. Я не считаю, что 2-3 % практикующих у нас в стране христиан — это элита, и не дай Бог, если она этой элитой будет. Потому что мы превратимся в то, чем являются евреи-ортодоксы в Израиле. Их никто не любит, но все считают, что они должны быть, потому что они лицо нации. Мне недавно пришлось слышать от одного очень известного протоирея, который подавал это как модель и для нас. «Да, нас православных мало, мы все занимаемся только своей внутренней деятельностью, то есть работаем в Церкви: в мастерских, кузницах, свечных заводах. У нас у всех по 8, 10 детей, мы все в платочках, в четках, как в пулеметных лентах, перемотанные. А все остальные должны на нас любоваться и смотреть: вот, как надо жить… И государство вообще нам должно за это платить, потому что мы соль нации». Ну, вот вам, пожалуйста, это евреи- ортодоксы, которые не признают государство Израиль. Я считаю, что это неприемлемо. Пусть эти три процента станут реальной солью, пусть они идут к людям, потому что ситуация не настолько безнадежная. Есть огромное число людей, которые сочувствуют Церкви, но не знают, как переступить ее порог. Есть люди, верующие в Бога, но не нашедшие форму, вот что самое-то ценное. Потому что в мое время люди могли любоваться формой: ученый-филолог всю жизнь мог читать Евангелие и умереть в 60-70 лет неверующим совершенно. Хотя он всю жизнь его изучал. Сейчас ученых не удивляет, что над нами есть высшая сила, но ведь надо найти путь к ней, понять. И вот здесь самое главное – не отругать человека, когда он ставит свечку, не спрашивать, мужчина он или женщина, если он одет в брюки. Как раз этой вот «псевдоортодоксальностью» человека не убить. Не объяснять ему, через какое плечо надо свечу передавать. Я думаю, здесь еще есть потенциал колоссальный.

А когда человек ссылается на «экономические» проблемы Церкви — это просто предлог не идти в храм. И, наверное, чудо Божье должно произойти, то самое чудо Божье, когда человек в свои 30-40 лет оглянется и скажет: «Батюшка, я же неправильно жил-то! Не так много осталось. Давай-ка я попробую эти 5, 10, 15 лет прожить по-другому». Вот это самое тяжелое. Хотя, конечно, в нашей церковной среде, увы, сегодня легко можно найти повод. Потому что, в эту среду (помните, как у блаженного Августина) пришли люди, которые не сделали поступка. Я не ставлю под сомнения их личную веру, религиозность, даже их стремление. Но все равно, когда это не поступок, это качественно совершенно иной момент. Вот в этом причина.

Примечания:

^[1] А. К. Толстой «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева», строфа 69.

^[2] Orа et laborа – Молись и трудись (лат.)

^[3] «Но епископ должен быть непорочен, одной жены муж, трезв, целомудрен, благочинен, честен, страннолюбив, учителен,… хорошо управляющий домом своим, детей содержащий в послушании со всякою честностью; ибо, кто не умеет управлять собственным домом, тот будет ли пещись о Церкви Божией?» (1 Тим. 3, 2-5)

^[4] «…Мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали» (Мф. 11, 16-17).