rss
    Версия для печати

    Саша Чёрный: едкий смех всерьёз

    13 октября - 126-й День рождения поэта Саши Чёрного. Произнесёшь его имя (вернее, псевдоним) - и губы машинально растягиваются в улыбку, а в голове сразу пробегает целая галерея карикатурных портретов - журналистов, писателей, поэтов, обывателей и даже котов.

     «Неровность» биографии Чёрного - побег из дома, исключения из гимназий - перекликается с его стихами, как и весь его ершистый нрав. Не зная подробностей прожитых им пятидесяти двух лет, можно нарисовать себе портрет ехидного космополита, скептика, уставшего от обывательской пошлости.

    Куприн в статье о Чёрном сравнивает его то с Салтыковым-Щедриным, то с Чеховым. Но и Щедрин, и Чехов - это сатира горькая, где-то даже жестокая. Смех же Саши Чёрного - смех в усы, смех вслед брошенному взгляду, смех человека, глядящего по сторонам и видящего всё то же, что и год назад, - и дома, в Петербурге, и где угодно за границей («немецких» карикатур у Чёрного не меньше, чем «русских»).

    И всё же метафоры Чёрного, ярлыки, которые он наклеивает будто на ходу, по колкости своей сопоставимы с пронзительными портретами Салтыкова-Щедрина. Щедрин писал портрет своего времени, Чёрный делал фотоснимок своего дня, обычного дня начала двадцатого века - с запахами, жестами, вереницей шляпок и шляп. Стихотворение «Пошлость» сегодня читается как и век назад, почти без поправок на время, разве что лиловый лиф с жёлтым бантом сменился на современные аксессуары.

     


     Поэт Саша Черный.

     

     

    Зеркало

     

    Кто в трамвае, как акула,

    Отвратительно зевает?

    То зевает друг-читатель

    Над скучнейшею газетой.

     

    Он жует ее в трамвае,

    Дома, в бане и на службе,

    В ресторанах и в экспрессе,

    И в отдельном кабинете.

     

    Каждый день с утра он знает,

    С кем обедал Франц-Иосиф

    И какую глупость в Думе

    Толстый Бобринский сморозил...

     

    Каждый день, впиваясь в строчки,

    Он глупеет и умнеет:

    Если автор глуп - глупеет,

    Если умница - умнеет.

     

    Но порою друг-читатель

    Головой мотает злобно

    И ругает, как извозчик,

    Современные газеты.

     

    "К черту! То ли дело Запад

    И испанские газеты...".

    (Кстати - он силен в испанском,

    Как испанская корова).

     

    Друг-читатель! Не ругайся,

    Вынь-ка зеркальце складное.

    Видишь - в нем зловеще меркнет

    Кто-то хмурый и безликий?

     

    Кто-то хмурый и безликий,

    Не испанец, о, нисколько,

    Но скорее бык испанский,

    Обреченный на закланье.

     

    Прочитай: в глазах-гляделках

    Много ль мыслей, смеха, сердца?

    Не брани же, друг-читатель,

    Современные газеты...

     

    1908

     

     

    Анархист

     

    Жил на свете анархист,

    Красил бороду и щеки,

    Ездил к немке в Териоки

    И при этом был садист.

     

    Вдоль затылка жались складки

    На багровой полосе.

    Ел за двух, носил перчатки -

    Словом, делал то, что все.

     

    Раз на вечере попович,

    Молодой идеалист,

    Обратился: "Петр Петрович,

    Отчего вы анархист?"

     

    Петр Петрович поднял брови

    И, багровый, как бурак,

    Оборвал на полуслове:

    "Вы невежа и дурак".

     

    1910

     

     

    На открытии выставки

    Дамы в шляпках «кэк-уоках»,

    Холодок публичных глаз,

    Лица в складках и отеках,

    Трэны, перья, ленты, газ.

    В незначительных намеках -

    Штемпеля готовых фраз.

     

    Кисло-сладкие мужчины,

    Знаменитости без лиц,

    Строят знающие мины,

    С видом слушающих птиц.

    Шевелюры клонят ниц

    И исследуют причины.

     

    На стене упорный труд -

    Вдохновенье и бездарность...

    Пусть же мудрый и верблюд

    Совершают строгий суд:

    Отрицанье, благодарность

    Или звонкий словоблуд...

     

    Умирающий больной.

    Фиолетовые свиньи.

    Стая галок над копной.

    Блюдо раков. Пьяный Ной.

    Бюст молочницы Аксиньи,

    И кобыла под сосной.

     

    Вдохновенное Nocturno,

    Рядом рыжий пиджачок,

    Растопыренный над урной...

    Дама смотрит в кулачок

    И рассеянным: «Недурно!»

    Налепляет ярлычок.

     

    Да? Недурно? Что - Nocturno?

    Иль яичница-пиджак?

    Генерал вздыхает бурно

    И уводит даму. Так...

    А сосед глядит в кулак

    И ругается цензурно...

     

    1910

     

     

    На вербе

     

    Бородатые чуйки с голодными глазами

    Хрипло предлагают "животрепещущих докторов".

    Гимназисты поводят бумажными усами,

    Горничные стреляют в суконных юнкеров.

     

    Шаткие лари, сколоченные наскоро,

    Холерного вида пряники и халва,

    Грязь под ногами хлюпает так ласково,

    И на плечах болтается чужая голова.

     

    Червонные рыбки из стеклянной обители

    Грустно-испуганно смотрят на толпу.

    "Вот замечательные американские жители -

    Глотают камни и гвозди, как крупу!"

     

    Писаря выражаются вдохновенно-изысканно,

    Знакомятся с модистками и переходят на ты,

    Сгущенный воздух переполнился писками,

    Кричат бирюзовые бумажные цветы.

     

    Деревья вздрагивают черными ветками,

    Капли и бумажки падают в грязь.

    Чужие люди толкутся между клетками

    И месят ногами пеструю мазь.

     

    1909

     

     

    В ожидании ночного поезда

     

    Светлый немец

    Пьет светлое пиво.

    Пей, чтоб тебя разорвало!

    А я, иноземец,

    Сижу тоскливо,

    Бледнее мизинца,

    И смотрю на лампочки вяло.

    Просмотрел журналы:

    Портрет кронпринца,

    Тупые остроты,

    Выставка мопсов в Берлине...

    В припадке зевоты

    Дрожу в пелерине

    И страстно смотрю на часы.

    Сорок минут до отхода!

    Кусаю усы

    И кошусь на соседа-урода,

    Проклятый! Пьет пятую кружку!

    Шея - как пушка,

    Живот - как комод...

    О, о, о!

    Потерпи, ничего, ничего.

    Кельнер, пива!

    Где мой карандаш?

    Лениво

    Пишу эти кислые строки,

    Глажу сонные щеки

    И жалею, что я не багаж...

    Тридцать минут до отхода!

    Тридцать минут...

     

    1907, Веймар, вокзал

     

     

    Мухи

     

    На дачной скрипучей веранде

    Весь вечер царит оживленье.

    К глазастой художнице Ванде

    Случайно сползлись в воскресенье

    Провизор, курсистка, певица,

    Писатель, дантист и певица.

     

    "Хотите вина иль печенья?" -

    Спросила писателя Ванда,

    Подумав в жестоком смущенье:

    "Налезла огромная банда!

    Пожалуй, на столько баранов

    Не хватит ножей и стаканов".

     

    Курсистка упорно жевала.

    Косясь на остатки от торта,

    Решила спокойно и вяло:

    "Буржуйка последнего сорта".

    Девица с азартом макаки

    Смотрела писателю в баки.

     

    Писатель за дверью на полке

    Не видя своих сочинений,

    Подумал привычно и колко:

    "Отсталость!" и стал в отдаленьи,

    Засунувши гордые руки

    В триковые стильные брюки.

     

    Провизор, влюбленный и потный,

    Исследовал шею хозяйки,

    Мечтая в истоме дремотной:

    "Ей-богу! Совсем как из лайки...

    О, если б немножко потрогать!"

    И вилкою чистил свой ноготь.

     

    Певица пускала рулады

    Все реже, и реже, и реже.

    Потом, покраснев от досады,

    Замолкла: "Не просят! Невежи...

    Мещане без вкуса и чувства!

    Для них ли святое искусство?"

     

    Наелись. Спустились с веранды

    К измученной пыльной сирени.

    В глазах умирающей Ванды

    Любезность, тоска и презренье -

    "Свести их к пруду иль в беседку?

    Спустить ли с веревки Валетку?"

     

    Уселись под старой сосною.

    Писатель сказал: "Как в романе...".

    Девица вильнула спиною,

    Провизор порылся в кармане

    И чиркнул над кислой певичкой

    Бенгальскою красною спичкой.

     

    1910

     

     

    Пошлость

    Пастель

     

    Лиловый лиф и желтый бант у бюста,

    Безглазые глаза - как два пупка.

    Чужие локоны к вискам прилипли густо

    И маслянисто свесились бока.

     

    Сто слов, навитых в черепе на ролик,

    Замусленную всеми ерунду, -

    Она, как четки набожный католик,

    Перебирает вечно на ходу.

     

    В ее салонах - все, толпою смелой,

    Содравши шкуру с девственных идей,

    Хватают лапами бесчувственное тело

    И рьяно ржут, как стадо лошадей.

     

    Там говорят, что вздорожали яйца

    И что комета стала над Невой,-

    Любуясь, как каминные китайцы

    Кивают в такт, под граммофонный вой.

     

    Сама мадам наклонна к идеалам:

    Законную двуспальную кровать

    Под стеганым атласным одеялом

    Она всегда умела охранять.

     

    Но, нос суя любовно и сурово

    В случайный хлам бесштемпельных «грехов»,

    Она читает вечером Баркова

    И с кучером храпит до петухов.

     

    Поет. Рисует акварелью розы.

    Следит, дрожа, за модой всех сортов,

    Копя остроты, слухи, фразы, позы

    И растлевая музу и любовь.

     

    На каждый шаг - расхожий катехизис,

    Прин-ци-пи-аль-но носит бандажи,

    Некстати поминает слово «кризис»

    И томно тяготеет к глупой лжи.

     

    В тщеславном, нестерпимо остром зуде

    Всегда смешна, себе самой в ущерб,

    И даже на интимнейшей посуде

    Имеет родовой дворянский герб.

     

    Она в родстве и дружбе неизменной

    С бездарностью, нахальством, пустяком.

    Знакома с лестью, пафосом, изменой

    И, кажется, в амурах с дураком...

     

    Ее не знают, к счастью, только... Кто же?

    Конечно - дети, звери и народ.

    Одни - когда со взрослыми не схожи,

    А те - когда подальше от господ.

     

    Портрет готов. Карандаши бросая,

    Прошу за грубость мне не делать сцен:

    Когда свинью рисуешь у сарая -

    На полотне не выйдет belle Helene.

     

    1910

     

     

    Подборку составила Александра Добрянская

    Вставить в блог

    Поддержи «Татьянин день»
    Друзья, мы работаем и развиваемся благодаря средствам, которые жертвуете вы.

    Поддержите нас!
    Пожертвования осуществляются через платёжный сервис CloudPayments.
    Норман (московский студент), Москва14.10.2009 18:37 #
    безусловно, всё лучшее Саша создал в эмиграции и для детей

    "Арапка,
    сложи лапки,
    повторяй за мной:
    Господи, возьми меня в рай,
    в самый последний сарай..."

    "Детский Остров", "Дневник фокса Микки", циклы детских стихов

    мало в русской литературе найдётся произведений, адресованных детям, с таким глубоким уважением к ним, трогательной заботой об их маленьких, нежных душах, с такой любовью, и невероятным пониманием трепетного детского сердца

    это яркий пример того, как этнический еврей может быть многократно более русским и православным, чем природные русачки, громко и развязанно разсуждающие об инородцах и жестко порицающие их

    Яндекс цитирования Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru